06.02.14, Петербург
Мы с Нестором обедаем в ресторане на Петроградской стороне.
– Вернемся к тому, что ты рассказывал об Исаакиевской площади, не возражаешь? – Нестор медленно погружает ложку в грибной суп. – Хочу кое-что уточнить. Как ты там вообще оказался? Ты вроде бы не любитель таких тусовок.
– Это сейчас не любитель. А тогда мог и поучаствовать. Я, Нестор, был тогда совсем другим. Плюс, опять-таки, подпольное радио, отечество в опасности, все мужчины города… Это заводит.
– То есть не пошел бы сейчас на Исаакиевскую?
– Ни в коем случае. Ешь суп, холодный он будет невкусным.
– Ем… А может, сейчас ты просто стал осторожнее?
– Моя жизнь в последнее время складывается так, что я стал меньше бояться. – Ловлю внимательный взгляд Нестора. – Меня, дорогой, сейчас очень трудно испугать. Так же, как уговорить куда-то идти.
– Ну а, допустим, за идею? Всякая большая идея нуждается в защите.
– Да не нуждается она ни в чем! Защищай ее в себе.
– Проблемы всего народа в себе одном, боюсь, не решишь.
– А не надо решать проблемы народа – ты же видишь, чем это обычно кончается. Реши свою. Пусть каждый решит свою, и всё у народа будет в порядке.
– Складно получается… В конце концов, книга-то не обо мне. Моя задача – излагать твои рассказы без ошибок.
– То, что я до сих пор читал, безупречно. – Дожевываю кусок мяса. – Как этот стейк.
– Значит, не зря ты боролся с путчистами. Они бы такого стейка никогда не допустили.
– Ты думаешь?
– Еда должна была оставаться невкусной – в этом состоял смысл путча.
Вытираю рот салфеткой.
– Знаешь, в чем твоя ошибка? Ты считаешь, что ради хорошего стейка нужно сменить систему. Я же думаю, что нужно просто научиться хорошо готовить. А система – она подтянется.
– Так потому она и система, что включает в себя много задач!
– Ну да, включает. Только это не мои задачи. Тысячи рискуют жизнью для того, оказывается, чтобы в итоге несколько господ за бесценок приватизировали скважины.
– Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?
Мое лицо принимает выражение непоколебимой уверенности. Меняется на готовность уступить – мне не жалко.
– Преувеличиваю, конечно.
Официант приносит мороженое и кофе. Расставляет всё с подчеркнутой почтительностью. Помявшись, просит у меня автограф. Возможность получить автограф поднимает с мест несколько человек из-за соседних столиков. Спросив имя, расписываюсь на листках из блокнота, салфетках и меню. Последней подходит пожилая дама. На открытых плечах – татуировки. Серьги-цепи, десятка полтора браслетов – всё из серебра. Черные джинсы, жилетка, заклепки.
– Царице Ире, пожалуйста. – Встретив мой взгляд (плохо скрываемое удивление), она лезет в сумочку. – Так в паспорте. Вот…
Я киваю и пишу. Звеня браслетами, Царица Ира протягивает мне руку. Изящно, можно сказать, царственно. Касаюсь руки губами.
– Что ты ей написал? – любопытствует Нестор. – Пожелал спокойного царствования?
– Ей? Феерического переворота!
1992
Ясным апрельским днем в жизни Глеба снова возник Клещук. Позвонил и спросил, может ли прилететь для разговора. Не дожидаясь ответа, сообщил, что взял билет на завтрашний рейс. Глеб наконец понял, о ком идет речь. Музыкальная школа, сольфеджио, построение трезвучий. Всё это казалось теперь таким далеким, что не сразу пришло на память. Десятки раз убитый Глебом на дуэли, Клещук оказался не только жив, но и был твердо намерен появиться в Петербурге. Прилетай, вяло откликнулся Глеб: ему было непонятно, почему нельзя всё обсудить по телефону. И Клещук прилетел. Он был по-прежнему толст, но теперь от него исходил специфический запах денег. Это выражалось не только в буквальном смысле (от Клещука пахло нездешним одеколоном): в скрипе дорогой кожаной куртки, в небрежно свисавшей цепочке от часов, в том, наконец, как вел себя сам Клещук, чувствовалось, что человек преуспел. Научился, возможно, строить трезвучия, подумал Глеб и оказался неправ. Причина благополучия Клещука имела другую природу. Он рассказал, что до недавнего времени играл на аккордеоне в одном из киевских ресторанов. Как-то раз ему выпала редкая удача: ужинавший в ресторане Ивасик захотел спеть и попросил его, Клещука, ему подыграть. Услышав, что Глеб не знает, о ком идет речь, Клещук изумился и пустился в подробный рассказ об Ивасике, одном из виднейших предпринимателей современности. Он долго перечислял, что продавал и перепродавал Ивасик, так что Глеб уже начал терять нить повествования. Вероятно, Клещук это почувствовал, потому что нить внезапно оборвалась на сообщении о том, что сейчас предприниматель занимается ритейлом овощей. Здесь Клещук замолчал, чтобы оценить произведенное впечатление. Видя, что молчит и Глеб, Катя вежливо похвалила овощи как продукт, полезный для здоровья. Клещук не торопясь достал трубку и закурил. Видите ли… Ароматный дым выходил с каждой новой порцией слов Клещука. Видите ли, польза овощей оказалась значительней, чем это принято считать: они сделали Ивасика миллионером. А миллионер Ивасик (дым пошел кольцами) очень любит петь. Всегда любил. То есть не то чтобы он Паваротти, но голос его не назовешь отталкивающим, да и в тональность он в целом попадает. И вот, через месяц после исторической встречи, миллионер Ивасик приглашает его, ресторанного лабуха Клещука, в свой ресторан. Французский коньяк, икра, отдельный кабинет – всё, короче говоря, что могут предоставить человеку овощи. В разгар пиршества хозяин как бы между прочим спрашивает: а помнишь, как мы славно пели? Как же не помнить, отвечает (губы в икре) Клещук. Как ты мне подыгрывал? Еще как подыгрывал, вспоминает Клещук. Тут халдей вносит аккордеон, и Ивасик говорит: а давай, брат, споем? И пел весь вечер, и обливался слезами, и удивлялся тому, как Клещук подбирал ему любую мелодию. А закончив петь, спросил: нравится ли тебе, Клещук, мое пение? Тут уж и Клещука пробило на слезу: очень! Исполнитель помрачнел: а то некоторым в консерватории, епт, не нравится… Так ведь зависть, возмутился Клещук, зависть к настоящему таланту… Суки, согласился Ивасик. Профессура стебаная. А ты не хуже играешь. Клещук не стал возражать, умолчав, правда, что в консерваторию его в свое время не приняли. Трезвучия, спросил Глеб. Они самые, вздохнул Клещук. Далее он рассказал, что Ивасик, оказывается, решил доставить удовольствие друзьям и подготовить для них небольшой концерт. Клещук немедленно изумился тому, что такой талантливый человек не хочет доставить удовольствие широкой публике. Ивасик, в котором еще тлела искра здорового сомнения, спросил, точно ли его пение будет публике интересно. В ответ Клещук развел руками и словно бы задохнулся от избытка чувств. Конечно будет! Потому что если ее не заинтересует пение Ивасика, то что же тогда может такую публику заинтересовать? Я ведь даже не знаю нот, признался Ивасик. В этот момент Клещук увидел в нем что-то беззащитное. Но, по признанию Клещука, черная икра ударила ему в голову, и он уже не владел собой. Он заявил Ивасику, что, по его сведениям, Паваротти тоже не пользуется нотами, но при этом не последний в вокальном искусстве человек. Ивасик робко предположил, что его голос все-таки несравним с голосом Паваротти, на что Клещук ответил, что Ивасик – прирожденный лирический тенор, о чем он сам, возможно, и не догадывается. Ивасик и правда не догадывался – более того, даже о существовании такого голоса не подозревал. Клещук стал убеждать предпринимателя начать сольную карьеру и предложил положить на это все его, Клещука, силы и умение – во имя, разумеется, искусства. Проект созрел мгновенно и состоял в следующем. Для сопровождения восходящей звезды создавался квартет: аккордеон, скрипка, гитара и контрабас. Собственно, квартет мог бы быть и квинтетом, и секстетом, но, перебирая в уме надежных кандидатов, Клещук насчитал всего четырех. Название коллектива напрашивалось само собой: Ивасик-квартет. Лирический тенор растерянно улыбался, но не возражал. Попросил лишь, чтобы консерваторские не привлекались. Клещук – и это был час мщенья консерватории – заверил его, что это исключено: никто из кандидатов в Ивасик-квартет не учился в этом заведении ни дня. Что, помогли вам ваши трезвучия, думал он, перечисляя Ивасику имена музыкантов. Среди них было и имя Глеба. Именно за Глебом Клещук прилетел в Петербург. Трубка руководителя квартета набивалась уже несколько раз, и выпускаемые им кольца дыма казались теперь нулями в миллионах предпринимателя Ивасика. Вначале Глеб отказался. Он назвал это чистой авантюрой и сказал, что не будет в ней участвовать. Но Клещук не зря предпочел личный разговор телефонному. Здесь нельзя было повесить трубку, нельзя было даже просто сказать нет. За гостем лежали сотни преодоленных километров, он имел право на обсуждение. И он им воспользовался. Легко приняв слово авантюра, Клещук поинтересовался тем, сколько получает в месяц учитель Яновский. Сколько-сколько, переспросил Клещук с приложенной к уху ладонью. Сумма оказалась так мала, что он ее просто не расслышал. Руководитель квартета предлагал Глебу жалование, в пятнадцать раз большее. Плюс гонорары. Плюс интересная жизнь. Что ты называешь интересной жизнью, полюбопытствовал Глеб. Поездки, выступления… Клещук впервые обратился к Кате. По-моему, любая жизнь интереснее школьной, а? Катя пожала плечами: вы говорите так потому, что никогда не работали с детьми. Не работал, согласился Клещук. Выпьем за встречу? Он полез в сумку и – как последнее средство агитации – достал оттуда коньяк и икру. Со стороны Яновских на столе появились макароны и шпроты. Глеб отдавал Клещуку должное: никаких попыток давления он больше не предпринимал. Вспоминал музыкальную школу. По его просьбе они с Глебом показали Кате сцену дуэли – Клещук падал все так же неумело. Зато в его сумке нашлась вторая бутылка коньяка. Под конец вечера Глеб спросил, какой репертуар видит для себя Ивасик. Прежде чем ответить, Клещук налил себе полную рюмку. Боюсь, обрадовать тебя здесь нечем: это не Стравинский и даже не Шостакович. Он выпил залпом. Но хорошие вещи мы можем играть и без Ивасика. Самолет Клещука вылетал только утром, и Катя предложила ему остаться на ночь. Гостиница, коротко доложил Клещук. Европейская. Он был заметно пьян. Уходя, оставил Глебу визитную карточку. Я подумаю, пообещал Глеб. Ты говоришь так, чтобы сейчас от меня отделаться, вздохнул Клещук. Но я знаю, что ты в самом деле подумаешь. И согласишься.
