«Они так же сопровождают расставание, как и приветствовали встречу! — с горечью воскликнул юный рыцарь. — Теми же голосами, теми же праздничными аккордами колокола говорят с человеком, когда тот прибывает и когда удаляется. Но для меня-то колокольный звон звучит по-иному, сейчас вовсе не так, как это было в первый раз, когда я только что прибыл. Тогда их переливы звучали призывом любимой, теперь же, когда я прощаюсь с этим краем, без радости, без надежды на будущее, могут ли они меня утешить? Да, они аккомпанировали рождению моей надежды теми же голосами, что и ее похоронам… Картина жизни! — заключил он грустно и после долгого прощального взгляда на долину и городские стены повернул коня. — Картина жизни! Над колыбелью и над могилой они поют одинаковыми звуками. Колокол моей домашней церкви сходно звучал в радостный день, когда несли меня крестить, и он же, не изменив себе, прозвучит точно так же, когда последнего Штурмфедера понесут на кладбище!»
Дорога становилась все круче, и Георг (читатели, конечно, уже узнали его в молодом всаднике) позволил коню перейти на медленный шаг, а сам продолжал раздумывать над своей судьбой. Перед ним простирался путь домой. Сравнение между отъездом из дома и возвращением туда должно было разогнать мрачные мысли.
Вчерашний день, стремительная смена чувств и ощущений, арест, наконец, прощание с людьми, желавшими ему добра, очень его взволновали.
Тронуло чистосердечие, с каким Дитрих фон Крафт сожалел об отъезде гостя, доброжелательность, с каковою этот милый человек потчевал его вином сначала в ратуше, затем преподнес последний бокал в знак прощания, когда Георг уже сидел на коне. А как он его отблагодарил? Занятый собою, вообще мало обращал внимания на любезного хозяина. А как отблагодарил честного прямодушного Брайтенштайна да и прославленного героя Фрондсберга, на глазах всего войска показавшего, кто у него любимец? Да, для благородного человека мысль о неблагодарности удручающа.
Погруженный в мрачные мысли, Георг проехал уже порядочное расстояние по горному хребту. Лучи мартовского солнца пригревали все жарче, тропа становилась менее ровной, и рыцарь решил наконец дать отдых себе и коню в тени большого дуба. Спешившись, он ослабил коню подпруги и пустил утомленное животное пощипать скудную траву. Сам же растянулся под дубом и охотно бы предался сну после утомительной езды, однако озабоченность, как бы в такое беспокойное время вблизи театра военных действий не лишиться своего коня, а то и оружия, удерживала его некоторое время от сна, пока он не погрузился в такое состояние, когда душа, витая между сном и бодрствованием, напрасно борется со слабостью тела, неотступно требующего своих прав.
Вероятно, юноша продремал так около часа, когда его пробудило ржанье коня.
Оглядевшись, он увидел человека, который, стоя к нему спиной, был занят животным. Первой мыслью Георга было: не хочет ли кто-то воспользоваться его небрежностью и увести коня. Он вскочил, обнажил меч и в три прыжка настиг незнакомца.
— Стой! Что ты делаешь с моим конем? — крикнул Георг, сильно хлопнув неизвестного по плечу.
— Вы отказываете мне в службе, юнкер? — ответил тот, обернувшись.
По хитрым, мужественным глазам, по плутоватой улыбке Георг тотчас узнал посланца Марии. Он не знал, как ему вести себя с ним: предостережения Фрондсберга настораживали, а доверие Марии располагало к хитрецу.
— Думается, — сказал крестьянин, показывая изрядную охапку сена, — что вы не прихватили с собою торбы, а там, в горах, травы еще мало, так вот я принес корм вашему гнедому. Он ему понравился.
Говоря, крестьянин продолжал угощать коня.
— Где же ты пропадал? — спросил Георг, несколько оправившись от удивления.
— Да вы так быстро покинули Ульм, что я не смог поспеть за вами.
— Не лги! — оборвал его молодой человек. — А то я не буду тебе доверять. Ты ведь идешь не из Ульма?
— Ну, вы же не станете меня бранить за то, что я раньше вас покинул город? — с хитрецой проговорил крестьянин и отвернулся.
От Георга не ускользнула его плутоватая улыбка.
— Оставь моего коня! — в нетерпении воскликнул Георг. — Пойдем сядем под дубом, и ты мне расскажешь без утайки, почему вчера вечером ты так спешно ушел из Ульма.
— Ульмцы тут ни при чем, — ответил хитрец, — они даже решили пригласить меня у них погостить, намереваясь дать даровой стол и бесплатное жилье.
— Да, они хотели тебя упрятать в подземелье, куда не заглядывает ни луна, ни солнце и где самое подходящее место для лазутчиков и шпионов.
— Позвольте, молодой человек, — возразил посланец, — тогда бы я, хоть и двумя этажами ниже, попал бы в точно такие хоромы, какие были и у вас.
— Ах ты, собака, шпион! — вспылил Георг. — Хочешь сына моего благородного отца поставить на одну доску с Волынщиком из Хардта?
— Что такое вы говорите? — вскипел крестьянин. — Что за имя называете? Вы знаете Волынщика из Хардта?
При этих словах он, по-видимому невольно, схватил своею сильной рукой лежащий подле него топор. Его коренастая, крепкая фигура с широкой грудью, несмотря на малый рост, придавала ему наружность бойца, а дико вращавшиеся глаза, крепко стиснутые губы, пожалуй, смутили бы любого одинокого путника.
Но юноша выпрямился, отбросил свои длинные волосы и устремил взгляд, полный гордости и мужества, в помрачневшие глаза крестьянина.
Затем Георг взялся за рукоятку меча и произнес спокойно и твердо:
— Как смеешь ты так стоять передо мною и задавать нелепые вопросы? Ты, если не ошибаюсь, как раз и есть тот, о ком я говорю, — бунтовщик и вожак возмутившихся собак. Убирайся прочь, или я покажу тебе, как следует рыцарю разговаривать с подобным отродьем!
Крестьянин, казалось, боролся с закипавшим гневом: сильным взмахом он всадил свой тяжелый топор глубоко в дерево и теперь стоял перед Георгом без оружия.
— Позвольте, — сказал он, тяжело дыша, — предостеречь вас: в другой раз не оставляйте между собой и вашим гнедым противника, будь он даже ничтожным крестьянином, потому что, если бы я последовал вашему приказу — убраться, гнедой сослужил бы мне отличную службу.
Один лишь взгляд убедил Георга, что крестьянин прав. Покраснев за свою неосторожность и военную неопытность, Георг оставил меч и сел, не ответив, на землю. Крестьянин последовал его примеру, однако на почтительном расстоянии, и примирительно проговорил:
— Вы абсолютно правы, что рассердились на меня, господин фон Штурмфедер, но, если бы вы знали, как для меня обидно это прозвище, вы бы простили мою горячность! Да, я тот, кого вы назвали, но мне неприятно слышать эту кличку. Друзья называют меня Ханс, а моим врагам нравится скверное прозвище, потому что я его ненавижу.
— Чем возмущает тебя это невинное прозвище? За что тебя так называют? И почему ты не хочешь, чтобы тебя так звали?
— Почему меня так называют? Родом я из деревушки под названием Хардт. Она расположена неподалеку от Нюртингена. По профессии я музыкант и всегда по праздникам играл на рынках и гуляньях, когда молодым парням и девушкам хотелось потанцевать. Потому меня и прозвали Волынщиком из Хардта. Но это имя в лихое время было запятнано кровью, потому я его и не люблю.
