И внутреннее помрачение Джемаля начало отступать. Память напомнила ему, что Мерьем – тоже человек, причем человек, которого он знал с детства, даже любил. Он знал ее улыбку, переживания, капризы, болезни; помнил, как она крутила обруч, как лазила за птичьими гнездами. Все сразу встало перед его глазами: как они, открыв большие ворота дома и держа под уздцы лошадь, заводили и распрягали ее, а потом возвращались к арбе; он обонял горький дух привезенных с бахчи, разбитых по дороге арбузов. Он словно наяву увидел, как они с Мерьем разбивали маленькие дыньки, ударив о камень, и запихивали в рот, каждый по половинке, и по их щекам стекал сладкий сок. И как после празднования Дня освобождения Мерьем, надавив кунжутного семени, накладывала ему повязку на лоб, где красовалась шишка от удара приклада Мемо, игравшего роль русского солдата. Откуда-то резко пахнуло кунжутом…
Так тщательно возведенные стены, оберегаемые столько времени, не допускающие ни единой пробоины в системе защиты, рушились одна за другой. Когда он понял это, его охватило такое беспокойство, что он постарался переключиться, сосредоточившись на грехах Мерьем.
Во время службы он приучил себя к тому, что враг, которого надлежало ликвидировать, «не является человеком». Они не люди, а нечто другое. Стоящая перед ним сейчас – тоже не та девочка, которую он знал в детстве. Это женщина, к тому же запятнанная, погрязшая в грехе, уронившая честь семьи, ничего не стоящая, женщина, опозорившая его отца и дядю! Семья не могла жить с таким позором, наказание было определено правилом, которое действовало на протяжении веков. Это была воля Всевышнего, как сказал его отец, никто не может идти против законов Аллаха. К тому же эта грешная девчонка была единственным препятствием для их встречи с Эминэ.
Джемаль произнес про себя: «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!»
Он чувствовал себя, как тем утром в праздник Курбан-Байрам, когда, будучи еще совсем маленьким мальчиком, по приказу отца в первый раз ударил ножом в горло меченой хной овце со спутанными ногами и завязанными глазами. Тогда он так же, прежде чем убить, читал молитву. И снова он повторил ее вслух: «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!»
И увидел прямо перед собой, как по белой шее стекают одна за другой три капельки. Они были еще меньше той, первой, и скользили еще быстрее. Мерьем уже и вдохнуть не могла. Джемаль услышал, как она коротко вскрикнула, пытаясь набрать воздуха, и его захлестнула волна ужасной злости к ней – мерзкой, гнусной, отвратительной, грязной, впавшей в грех подлой твари, конченой проститутке!
И он ударил. Мощный удар обрушился на голову Мерьем. С ужасным криком, не понимая, что происходит, она провалилась в темноту. Она почувствовала, как ударилась о землю, а потом голова будто отлетела в сторону, и рот наполнился мерзким вкусом мокрой грязи…
Через некоторое время она ощутила под собой холодное и мокрое и поняла, что лежит с завязанными глазами на земле и все еще может дышать.
Странно, но, кроме как в левой половине лица, другой боли она не чувствовала. Она вдруг услышала идущие издалека звуки, среди которых можно было различить гул потока машин и долетающий призыв на молитву – азан. Некоторое время она лежала, даже боясь дышать. Потом потихоньку сняла с глаз повязку и сначала увидела прямо перед лицом мокрый бетон, затем – сваленные в углу грубые камни и, немного повернув голову, в трех шагах от себя, заметила темный силуэт, скорчившийся на земле.
Внутри нее словно взошло солнце. Оно походило на разноцветную радугу, увиденную после черных туч. Она вздохнула свободно и почувствовала, как душа успокоилась, и на смену этому серому противному дню прилила радость.
Она не умерла, не свалилась в бездну, а что еще важнее – этот черный силуэт, осевший на землю в трех шагах поодаль, означал, что Джемаль уже не сможет сделать этого. Джемаль не сможет ее убить, и не только Джемаль, а вообще никто!
Невероятно, но она победила семью, которая, захлопнув перед ее носом дверь, отправила ее на смерть. Все их злобные расчеты обернулись ничем.
Мерьем сорвала платок, весь ее облик выражал безумное торжество. Уже не чувствуя боли в посиневшем от удара левом виске, она пошла прямо к Джемалю.
Джемаль сидел на земле, обхватив руками колени, и, не переставая, раскачивался взад-вперед. Теперь уже не Мерьем, а он корчился от боли.
Мерьем наклонилась над ним с таким состраданием и нежностью, будто из худенького тела этой девушки поднялась вся сердечная, сочувственная, участливая, душевная энергия женщин мира и волна за волной перетекала прямо к Джемалю, чтобы исцелить его.
Она коснулась поношенной и промокшей куртки на его плече и сказала:
– Давай-ка, брат Джемаль, вставай и пойдем. Нечего нам тут мокнуть.
В первый раз с детских лет она обратилась к нему так привычно и буднично, о чем вчера еще и помыслить было нельзя, и в этой ситуации это совсем не казалось странным ни ей, ни ему.
Джемаль резко оттолкнул протянутую к нему руку. Однако тут же, как ребенок, исполнил то, о чем она попросила: поднялся и, даже не взглянув на нее, быстро пошел вперед; однако на этот раз не шагами горного спецназовца, а так, как ходят вконец обессиленные люди. Он плелся медленно, и Мерьем могла идти рядом, не прилагая никаких усилий, чтобы поспевать за ним. В душе ее разливалось чувство огромной благодарности и любви к Джемалю. Тонкий, полинявший, с вышитыми черными цветами платок она несла в руках – как символ победы, а потом аккуратно повязала им голову.
Они снова шли по вселенской грязи, среди сотен запутанных проводов, которые раскачивались как ветви засохшего плюща между столбами, торчавшими среди разбросанных там и сям домов, и вскоре вошли в лачугу Якуба. Сначала все изумились, увидев их, а потом постарались сделать вид, будто ничего особенного не произошло, понимая, что теперь они должны сохранить эту маленькую семейную тайну.
Так все и получилось.
Сначала все молчали, потом начали перекидываться ничего не значащими словами. Отправили детей смотреть телевизор, в котором снова распространялись об операции Хизболла и тысяче других незначительных вещей. Хотя по левой щеке и виску Мерьем, куда пришелся удар, расползся огромный синяк, этого как будто никто не замечал.
Дети, усевшись, скрестив ноги, на полу, как зачарованные, не сводили глаз с телевизора. Разговаривая между собой или со взрослыми, отвечая на вопросы, дети ни на минуту не отводили глаз от экрана. Всяческого рода рекламный мусор – вафли, оливковое масло, кредитные карты, автомобили, газеты, жвачку, банки, стиральный порошок, маргарин – они заучили наизусть и старались не пропускать ничего: от анонсов программ, до телесериалов, участвуя сердцем и душой в этой потусторонней магии.
Дома у Мерьем телевизор был под запретом, она смотрела его пару раз у кого-то из подруг, но не стала его пленницей. А вот Якуб и его семья чтили телевизионную жизнь сильнее настоящей, а повседневную проживали так, будто это был временный скучный период. Женщин и мужчин, появляющихся на экране, они перечисляли по именам и знали гораздо лучше, чем приехавших издалека родственников. Как и многие другие, погрузившись с головой в этот раскрашенный ящик, они подражали всему – искусственной блондинке, которая пела, будто лаяла, сверх меры накрашенным женщинам, танцующим друг с другом, один в один повторяя перед зеркалом все их движения, мужчинам, похожим на холеные говорящие куклы…
