«О Господи, только не разрушай этой гармонии, – молился Казанзакис. – Ничего другого я не прошу у тебя. Только пусть не нарушается эта гармония!»
И Профессор хотел того же.
Шли дни, и он все яснее понимал, насколько верным было его решение. Он чувствовал себя так, словно у него выросли крылья. Ночные приступы тоже пошли на убыль. Он все еще принимал лекарства, однако сон его стал намного лучше. В ночной темноте яхта уже не казалась ему саркофагом. Это уже не был гроб с заколоченной крышкой.
В один из дней, совершая покупки, он приобрел в магазине большую картонную коробку, обрезал стороны, маркером на одной написал стихи Роберта Фроста. Он очень любил и часто читал Фроста, которого сам переводил в вольной форме:
Умираю я, друзья, остановилась жизнь моя,
Ну а коли не по нраву мне придется там – вернусь,
И умирать я поучусь…
На другом картоне он написал красным фломастером изречение Мевляны
[19]: «Или выгляди таким, каков ты есть, или будь таким, каким выглядишь!» И повесил обе картонки на стену в каюте.
Он не брился вот уже несколько дней, и белая борода, которая раньше только едва намечалась на подбородке, разрослась и закрыла все лицо. С нерасчесанными волосами и внушительным торсом – он начал ощущать себя почти мифологическим божеством. Пульс стал ровным, движения замедлились, сердце не колотилось от беспокойства, как раньше.
Иногда он забросывал в море удочку, и ему улыбалась удача поймать огромного леща или коралловую рыбу. Немедленно очистив ее, он добавлял сверху немного оливкового масла, выдавливал лимон и съедал рыбу сырой. Но вот музыка во время еды никогда не изменялась: флейта Жан-Пьера Рампля, соединяясь с криками чаек, создавала странный, никогда и никем не сочиненный ранее музыкальный канон.
Ты когда-нибудь видела чудо?
Сняв обмундирование спецназовца вместе с патронташем, планшетом, рацией и ножом – словно и не бывало их никогда, Джемаль переоделся в гражданскую одежду, словно отрекся от чувства внутреннего страха и злости, потихоньку передвигаясь по земле в беззаботном и беспечном состоянии. Если бы ему пришлось ехать в Стамбул в первые дни после демобилизации, то скандал и напряжение, возникшие в купе, были бы для него невыносимы.
Он непременно схватил бы кого-нибудь за шиворот и вышвырнул из окна! Однако сейчас он все происходящее воспринимал как игру, которая его совершенно не касалась, так, словно он смотрел на все издалека. В голове было одно: поскорее бы уладить дело с этой сопливой девчонкой Мерьем, вернуться в село и жениться на Эминэ. Сначала армия встала поперек их отношений с Эминэ, а теперь вот эта девчонка – забилась в угол, шмыгает носом и выглядит так, будто она больна…
Мерьем и вправду находилась в довольно жалком состоянии. Ночью все было нормально, однако с наступлением утра, когда поезд отстукивал мерный ритм по бескрайним анатолийским степям, в просачивающемся сквозь окно слабом свете он увидел, что она заболевает. Вечером, открыв дверь вагона, он мог выбросить в темноту это худенькое тельце и сейчас был бы свободен от всех проблем. Ему даже до Стамбула бы не понадобилось ехать. Тоска по Эминэ была такой, что даже пересиливала желание увидеть своего сослуживца Селахатдина. Как бы там ни было, Стамбул никуда не денется и после женитьбы можно будет приехать, а вот Эминэ можно потерять в любую минуту. Если бы ночью дело завершилось успешно, то на первой же станции он пересел бы в поезд, идущий в обратном направлении, и Эминэ вот-вот бы услышала весть о его прибытии. А сейчас он с каждой минутой все больше удалялся от нее.
Он не понимал, почему не смог схватить ее за шею и выбросить наружу как цыпленка. Ну никак не понимал! Позже, размышляя об этом, он решил, что побоялся чиновника и того, что ситуация выйдет из-под контроля. Ведь было ясно, что у соседа по купе есть связи со службой безопасности, а то чего бы он совал нос во все дела. Он бы сообщил, куда следует, что девушка пропала из купе. А если бы еще и Джемаль внезапно исчез, то дело приняло совсем плохой оборот. Поэтому убийство надо было отложить, лучше сделать это, когда они проедут Анкару. Сотрудник спецслужб говорил, что он там выйдет. Тогда совершить запланированное будет намного легче.
С другой стороны, Джемаль был ошарашен тем, что убийство какой-то девчонки может повлечь за собой столько осложнений. Во время войны в горах никто не выставлял им счета за смерть. Как жаль, что в гражданской жизни это не так. Эминэ не зря предупреждала, надо быть осторожным, чтобы не попасться.
Наутро Мерьем проснулась с такой головной болью, словно ее виски зажали в железных тисках. Во всем теле ощущалась слабость, горло саднило, глаза жгло. Глотать было трудно. Она думала о том, что даже там, в сарае, где она сутками оставалась одна, ей не было настолько тяжело. И тут она поняла, откуда что взялось: вчера она вымыла волосы, потом повязала платок, но под тонким платком они оставались совершенно мокрыми – вот, наверное, ее и продуло ледяным ветром, когда Джемаль заставил ее выглянуть. И смотрел так, словно собирался выбросить ее из дверей…
Перед тем как заснуть под стук колес мерно раскачивающегося поезда, Мерьем думала о женщинах, которых увидела здесь, в вагоне. Детали переполняли ее воображение: лак на ногтях, кольца на пальцах, узкие брюки, обтягивающие бедра, нескрываемая белизна женских ног в черных юбках выше колен, завитые волосы – все это не выходило у нее из головы. Потрясло ее и то, что Сехер, находясь в поезде рядом с отцом и матерью, затеяла ссору с посторонним мужчиной и разозлилась на него. Мерьем переполняло изумление. А мужчина, выслушивая десятки слов, которые выкрикивала ему в лицо Сехер, не схватил ее за руку, не ударил, не прибил ее. Более того, еще и получил плевок от ее отца!
До чего же странный этот мир…
Сами они там, в деревне, не имели права заговорить при мужчинах, не могли есть, ни выйти в туалет, даже беременность свою скрывали. Как может девушка, пришедшая невесткой в дом, стать беременной?! Месяцами они скрывали этот стыд от всех, и свекровь могла понять, что невестка беременна, только лишь по тому, что та начинала есть сверх меры соленья и пить кислый гранатовый сок. А невестка до последнего дня не говорила ничего, не прекращала работать. В назначенный час приходила повитуха и помогала ей без лишнего шума разрешиться от бремени.
Если бы Сехер попала в такую ситуацию, то наверняка раструбила об этом на весь свет и принялась капризничать перед семьей. Однако Мерьем не осуждала ее. Не так уж тут плохо, в этом новом для нее мире! На автостоянке впервые в жизни она ела, находясь рядом с мужчинами, рядом с Джемалем. Поначалу ей кусок в горло не лез, она не могла заставить себя есть на виду у всех, но голод быстро победил, и она, адаптировавшись к окружающей среде, смогла почти спокойно закончить есть котлету, запивая ее айраном. А когда в поезде пили чай, она уже не чувствовала никакого неудобства. Словно с рождения жила вот так! Если бы на ней еще не было платка, шальвар и черных резиновых калош!.. Ну, ничего, когда она будет в Стамбуле, то сможет одеться как Сехер. Для этого нужны деньги, а у нее не было и пяти курушей, однако если у всех получается, то и у нее должно получиться, для этого непременно найдется какой-нибудь путь.
