Поначалу она говорила себе: «Может, за этими горами…» Но потом поняла: ничего подобного! Видимо, она просчиталась: Стамбул гораздо дальше.
Когда микроавтобус выскочил на боковую извилистую пыльную дорогу, все ее печали-расставания с деревней улетучились, на смену им пришло вдохновение от совершенно невиданных пейзажей, ее радовало открытие новой жизни, обнимал восторг от всего увиденного. Одно душевное состояние мгновенно сменяло предыдущее, с невероятной скоростью мелькающие картины, великая гармония природы помогали Мерьем успокоиться.
Она исподтишка разглядывала загорелое тело Джемаля, лежащие на коленях грубые руки и не могла найти в его облике и следа доброты. Это сбивало ее с толку, она начинала бояться этого незнакомого человека. Он был одет в хлопковые брюки и старую парку. Кадык перекатывался на его худощавой шее; там, где его лица не касалось солнце, остались белые полосы. Он не брился несколько дней, щеки покрывала щетина. Может быть, из-за короткой армейской стрижки черты лица его казались резкими. Джемаль внушал ей страх. Она не знала, как вести себя с ним, что делать, что говорить. Это был не мальчишка, с которым раньше они вместе утаскивали в сад еду, крутили обруч, бросались грязью, играя, рядом с нею сидел совсем другой человек. Он тяжело молчал, с трудом устроив свое крупное тело в кресле микроавтобуса, и всю дорогу дремал.
Мерьем с жалостью осмотрела себя. Старая одежда, в которой она провела несколько недель в сарае, была порванной и грязной. Шаровары, платье с вылинявшими цветами, зеленая кофта, которую дала ей Дёне, когда она вышла из своей темницы, – в общем, обычный деревенский уличный вид. На черных резиновых сандалиях еще оставались следы сельской грязи.
Мерьем даже не успела заметить, как прошла радостная пора детства, и неожиданно она оказалась в своей тоскливой и презренной жизни. Она думала: «Лучше бы я никогда не повзрослела. Вот бы я не выросла и все время бегала вместе с другими ребятами по улицам, и никогда бы не очутилась в мире взрослых… однако это уже невозможно. Там и тут волосы появились, грудь выросла, а теперь вот и девственности лишилась. Если я спрошу брата-Джемаля: братишка, ты помнишь, ты хоть помнишь, в доме у мельника, когда мы пришли в гости, как мы играли в саду, а потом заметили куриц? Кто начал подбрасывать их в воздух, ты или я? И они трепыхались наверху, а потом падали к нам в руки, а мы снова подбрасывали их, крича: «Давай лети!», и смеялись, глядя, как они падают вниз. Они так били крыльями, что нам казалось, будто они вот-вот полетят…
Нам нравилось, что они пикируют сверху, как приземляющиеся самолеты. Я до сих пор помню запах этих куриц и как с неба на меня падает куриный пух. Мы не знали, что у этих несчастных сломались лапки. А потом, не помню, кто это увидел и сказал взрослым, и жена мельника выскочила из дома. Увидев куриц, лежащих на земле со сломанными ногами, она подняла крик. И ты хоть помнишь, как мы оттуда бежали, как пробирались берегом реки? Когда вечером мы вернулись домой, тетя задала нам обоим трепку. И снова, как всегда, тебе не очень досталось, а меня заперли в амбаре. Да, меня всегда вот так наказывали – запирали в амбаре! Что бы я ни сделала, всегда я была виновата. «Громко не смейся, Мерьем; так не поворачивайся, Мерьем; ты уже большая, не играй с детьми, Мерьем, ты с ними не можешь ходить в школу, Мерьем».
После первого класса начальной школы ее учение закончилось. Потому что чернобородый дядя, которого все боялись, считал, что нахождение в классе вместе с другими детьми девочки, достигшей половой зрелости, может быть приравнено к прелюбодеянию.
Вот поэтому-то Мерьем, смущенно выглядывающей из-под покрывала, было трудно прочесть дорожные указатели на выезде из села. Микроавтобус на высокой скорости проезжал голубые таблички с указателями, и она только успевала прочитать «Кыр», как надпись «Кыркилисе» оставалась позади. Однако среди указателей не встречалось ничего похожего на «Стамбул», ни одно слово не начиналось с букв «Ста»…
«Ради тебя я столько всего сделала, столько пеленок перестирала, что до сих пор у меня под ногтями грязь», – так говорила ей тетя. То, что она не открыла дверь, чтобы попрощаться, повела себя так жестокосердно, никак не укладывалось в голове Мерьем. Она не понимала, как ее могли выгнать из дома. И Джемаль ведет себя так же, как тетя, не смотрит ей в лицо, не хочет с нею говорить.
В автобусе укачивало, у Мерьем, погрузившейся в свои мысли, стали слипаться глаза. Она то клевала носом, то поднимала голову и старалась держаться прямо. А потом, сама не замечая, снова начинала дремать.
Когда она в очередной раз пришла в себя, уже наступил вечер. Поля и горы исчезли, вдоль дороги мелькали дома, люди и автомобили. И как же много было этих домов, людей, машин!
«Вот мы и приехали в Стамбул, – подумала она. – Все как говорили».
Она взглянула искоса на Джемаля. Тот тоже проснулся и смотрел на большой город. Микроавтобус то останавливался рядом с другими машинами, то вырывался вперед, с двух сторон сверкали огнями магазины, куда непрестанно входили и откуда выходили люди.
Потом они прибыли на вокзал, где было так много автобусов и минибусов, что казалось, здесь все кишит людьми. Все куда-то спешили, волоча сумки и чемоданы. У Мерьем закружилась голова.
Джемаль сказал: «Пойдем» и двинулся прямо к сверкающим огнями строениям. Скоро он остановился. Перед зданием с одной стороны собрались женщины, с другой – мужчины. Джемаль кивком показал ей, чтобы она встала около женщин. Мерьем подчинилась. Вокруг пахло мочой. Она увидела свое лицо в грязном зеркале – как привидение: при свете лампы, свисающей с потолка, она выглядела очень уставшей, но, несмотря на все беды, свалившиеся на ее голову, свет ее зеленых глаз не померк. Одна женщина оттолкнула ее и начала мыть руки в умывальнике. Мерьем подождала, пока та закончит, а потом спросила: «Тетенька, а это Стамбул?» Женщина с изумлением посмотрела на нее, пожала плечами и ответила: «Нет, дочка. Отсюда до Стамбула двое суток пути».
Мерьем изумилась. Закончив свои дела, она вышла наружу и стала ждать Джемаля. Он привел ее прямо к сияющей огнями стеклянной палатке с едой, которых здесь было множество.
Там суетились торговцы: кто-то накладывал плов с горохом, кто-то продавал вареную кукурузу, кто-то котлеты… Вокруг распространялся умопомрачительный запах. Мерьем вспомнила, что она голодна. Джемаль протянул ей половину хлебного батона, внутри которого была котлета, лук и помидоры. И себе тоже взял. Устроившись в углу, они стали есть. Котлета, которую ела Мерьем, была невероятно вкусной.
Вдруг с минаретов нескольких мечетей одновременно зазвучал азан – призыв на молитву. В этом городе все было прекрасно! Интересно, а Стамбул такой же красивый?!
Все стерлось из памяти Мерьем: и что тетя не открыла дверь, и что ее выгнали из дома, и что деревенские, провожая, стыдили и пугали ее. После того, как она насиделась взаперти, после того, как вылезла из петли, едва не повесившись, жизнь ее начала походить на прекрасное приключение.
Настроение ей не портило даже грубое поведение Джемаля. Он пошел вперед, Мерьем поспешила следом.
