На следующее утро, когда он вышел на улицу, все село поздравляло его с возвращением, и обращались к нему не иначе как: «Наш лев!» Деревня встречала нового героя. Два года назад этого героя провожали в армию под звуки зурны и барабанов, но из-за того, что Джемаль ни разу не приезжал в отпуск, его нашли сильно изменившимся: он похудел, но стал выглядеть еще крупнее, черты лица возмужали, на нем появилось выражение человека, много повидавшего, и какая-то особая привлекательность.
В селе турки и курды жили вместе, их семьи смешались, и уже нельзя было толком понять, кто из них турок, кто курд, кто чеченец. Тех, кто служил в турецкой армии, встречали как героев, на похоронах их оплакивали как павших героев, а семьи, дети из которых ушли в РПК, или осуждали открыто, или тайно поддерживали. Семья Мемо была из тех, кому оставалось вести себя смиренно, и когда Джемаль встретил перед кофейней отца Мемо, Ризу Эфенди, тот какое-то время смотрел на него своими огромными черными глазами, а потом сказал: «Добро пожаловать, дорогой Джемаль. Бог сохранил тебя для нас», не зная, что еще добавить. В этих словах так и слышался вопрос, но Джемаль предпочел этот вопрос не замечать и немедленно ушел.
Вопрос, связанный с Мемо, напрямую задала ему повитуха Гюлизар, которая принимала роды у их матерей, и он ответил, что ни разу не встречал его и не знает, жив ли он.
Первые дни, полные родственных восторгов и дружеских излияний, пролетели быстро. Сначала для семьи, а потом и для всех в селе он снова стал прежним Джемалем. Они смирились с некоторыми его странными привычками, приобретенными в армии. Например, он ложился очень поздно, иногда почти под утро, и вместо хорошо взбитой матерью перины предпочитал спать на сухих камнях во дворе или в углу сада. Он спал, завернувшись в толстое одеяло, однако чуть занималась заря, немедленно просыпался: малейший шум, доносящийся из дома, даже звук шоркающих о деревянный пол тапочек или скрип двери заставляли его глаза распахиваться, и он уже не мог их больше сомкнуть.
Ему в рот не лезли приготовленные специально для него вкуснейшие блюда, которые он так любил раньше. Теперь, проглотив одну-две ложки еды, он останавливался.
Чтобы приготовить для него куриный бульон и куриный плов, однажды утром мать пошла в курятник и, выбрав курицу, принесла ее в сад, чтобы зарезать. Джемаль сказал: «Я сам сделаю» и забрал курицу из рук матери. Под ее недоуменным взглядом он дернул птицу за шею – и оторвал ей голову.
Он видел, что все на прежних местах в доме, только одной Мерьем не хватало. Спросив, где же она, он узнал от матери, что по причине ужасного проступка ее заперли в сарае. Пожав плечами, он не стал зацикливаться на этом.
Мать, наблюдая за сыном, который целыми днями то слонялся в саду, то часами смотрел в небо, лежа под тополем, дыша прохладным предвесенним воздухом, начала понимать: что-то не так. Она не могла сказать об этом мужу, да если бы и захотела, все равно у этого человека не было возможности ее выслушивать, потому что он постоянно находился в летнем доме со своими мюридами из соседних деревень или совершал зикр на кладбище, и единственное, чего хотел, – чтобы его сын Джемаль присоединился к нему.
Джемаль сходил в летний дом только один раз: поцеловал руку отца, посмотрел на мюридов, пришедших на молитву, – с чалмами на головах, повторяющих имя Бога, падающих ниц, но ему уже это: «Каюсь, каюсь!» казалось чушью. Сердце, похожее на засохшую ветвь, не давало ему возможности почувствовать душевный подъем.
Единственное, что ему нравилось, – так это, купив конверты у бакалейщика, закрыться с бумагой и ручкой в комнате и писать письма своим боевым товарищам. В этих письмах он рассказывал что-нибудь про себя и добавлял стандартные слова, вроде: «Шлю привет. Желаю, чтобы с Божьей помощью у тебя все было хорошо». И лишь к Селахатдину его письма были более личными и более пространными.
Иногда ночью, когда он лежал во дворе, у него всплывало в памяти то, что рассказывали о запертой в сарае Мерьем, однако мысли об этом маленьком худом ребенке, с которым он играл в детстве, исчезали, едва промелькнув. Мерьем для него была как незнакомый человек, и Джемаля не интересовало ни то, что было связано с ее проступком, ни то, почему ее заперли от всех.
Однажды ночью он услышал звук рыданий, доносящийся из амбара. Голос Мерьем, плачущей втайне, становился то громче, то тише. Полусонный, он лежал во дворе, завернувшись в одеяло. Внутри него зародилось легкое беспокойство: что же случилось с этой маленькой девочкой, почему она плачет?
Село провожает Мерьем
Двери амбара, в котором уже так много дней была заперта Мерьем, открылись со скрежетом, и на пороге появился кто-то большой и внушительный. Видимо, это братишка Джемаль вошел и позвал ее: «Мерьем! Эй, Мерьем!» Она не ответила. У нее перехватило горло и не было сил ответить Джемалю. Как ни старалась, как ни пыталась выдавить из себя хотя бы словечко, ничего не получалось.
Джемаль позвал снова: «Мерьем?» Она опять промолчала. И тогда Джемаль взял ее за руку, поднял с пола, на котором она лежала, и вывел наружу. Во дворе было темно и безлюдно. Все домашние спали. Брат Джемаль, подняв железную щеколду, открыл ворота на улицу; обычно обе створки ворот открывали, когда по какой-то причине люди не могли войти в маленькую калитку – например, чтобы проехать внутрь лошади с повозкой, на которой доставляли провизию, или если надо было разгрузить много дынь и арбузов, привезенных с бахчи. По вечерам овец и коров тоже загоняли внутрь через эти ворота.
Братишка Джемаль вывел ее наружу. Мерьем первый раз за все это время услышала пение петуха и сказала: «Смотри-ка, Джемаль, петухи поют!» Джемаль улыбнулся. Широко шагая, он шел вперед. Он шел так быстро, что Мерьем даже бежать за ним не поспевала. Она задыхалась. Выйдя за село, она увидела, что он направляется к высокой горе.
– Джемаль, куда мы идем? – спросила она.
Он ответил:
– В Стамбул. Там, за этой горой, Стамбул.
Мерьем обрадовалась и подумала: «Значит, мне уже не нужно убивать саму себя! Меня, как и других девушек, отправляют в Стамбул».
И огромный город, который она видела только во снах, вырос перед ее глазами как живой. Такой огромный, что ему не было ни конца, ни края. Ее накрыла волна счастья, и она не могла сдержаться от улыбки. Карабкаясь на вершину горы, она уже дышать не могла, но ступив еще шаг, она увидела Стамбул – и дыхание совсем перехватило. Она услышала голос: «Это город, который ты видела в своих снах!» Мерьем не поняла, кто говорит, оглянувшись, она никого вокруг не увидела.
И она поняла, что говорит сама и что она находится в амбаре – одна-одинешенька. Не было ни Стамбула, ни брата Джемаля. И она заплакала, сдерживая рыдания. В очередной раз она удостоверилась, что проклята и спрятана от других людей. Никакого чуда не случилось. Если уж Мерьем попала в беду, то никого в мире это не касается. Никому до нее нет дела. Ни серый конь Пророка Мухаммада не появился перед ней, ни Джемаль. Только Дёне с глазами змеи отворяла эту дверь. В последние дни к Мерьем даже биби перестала наведываться…
