Иногда, сидя в своем маленьком университетском кабинете, он удивлялся, как за свою не очень долгую жизнь он сумел нажить столько врагов. Он не понимал, почему заслужил столько ненависти, однако после горестных сеансов внутреннего самокопания пришел к выводу, что, возможно, это и не является только его проблемой – в этой стране все ненавидели друг друга. Военные ненавидели гражданских, гражданские – военных, авиаторы – сухопутных лиц, а те, кто был на суше, – моряков, чиновники ненавидели юристов, бизнесмены политиков, а политики бизнесменов, средства же массовой информации готовы были утопить в крови всех и вся. Наверное, это единственная страна, где с передовиц газетных полос ежедневно изрыгается столько брани. О, интеллигенция – это иной мир! Словно в кабацкой угарной атмосфере, пропитанной ненавистью, по любой причине каждый был готов схватить острый скальпель и начать морально кромсать кого попало. В их диспутах были переплетены насмешка и ненависть.
Вообще-то еще месяц назад Профессора это совершенно не волновало. Вернее, ему казалась нормальной жизнь в такой среде. Понятное дело: успех всегда притягивает зависть. Но в последние месяцы обстановка начала его угнетать, ему надоели все эти условности: «Этот ресторан не нашего уровня, туда пойдем, сюда не пойдем». Это считалось суперстилем Стамбула, так называемой элитарностью, однако на самом деле уже превратилось в памятник дикости. Он стал задыхаться, он чувствовал, что его собственная суть обесценивается. Внутри появилось чувство непрерывного скольжения. Он словно увидел себя со стороны: ничего не создающего, болтливого и трусливого человека. Раньше он не обращал внимания на зависть, наоборот, считал ее свидетельством успеха, но теперь стал ощущать, что больше не может выносить эту враждебность. Он даже начал думать, что его враги правы. Он такой же бесполезный, беспринципный, дешевый, создающий лишь видимость своей значимости – высокомерная, показушная и трусливая крыса, как и они.
Международные симпозиумы и конференции, которые так нравились ему раньше, тоже начали вызывать чувство странной досады, и теперь он предпочитал, сев в углу, просто наблюдать за всем происходящим. Он мог бы принять участие, поскольку темы, которые обсуждали деятели науки, приехавшие из разных стран, были ему близки, но вынужден был замолкать, когда дело доходило до латинских или древнегреческих теорий. Потому что коренным образом расходился с ними. С участвующими на конференциях арабскими учеными он тоже не умел договариваться, потому что не был выходцем из восточного мира. Латинская, древнегреческая и арабская философии, связанные между собой и развивающиеся совместно на протяжении многих веков, сегодня были лишены единой научной терминологии. Не облаченные в слова идеи как будто не существовали вовсе, и Профессор огорчался, видя, как повторяются банальные клише, взятые из повседневной, мелкой, беспочвенной среды. Все эти отношения были кое-как связаны общими корнями, однако как раз вот этого «кое-как» не хватало, чтобы построить прочный фундамент.
По ночам он рыдал от страха, который сжимал ему грудь, это состояние продолжало обостряться, он чувствовал, как его «я» начинает терять связь с его личностью. Он должен был спасти свое «я». Надо было найти какой-то путь для того, чтобы изменить свою судьбу, чтобы победить мысль о смерти, внезапно зародившуюся и уверенно прораставшую, словно зерно. Собственный дом уже стал символом гроба для него, и он знал, что среди всех этих вещей, как и в своем университетском кабинете, он бессилен. Как и спящий Эндимион, он должен был сам определить свою судьбу. Он не хотел продолжать спать вечным сном.
Он не мог больше выносить все это: сидеть, закрыв сердце, не выпуская рвущиеся наружу безумства, играть роль почитаемого в обществе учителя и ученого.
Он вспомнил, как его поразила история, которую он прочитал несколько лет назад. Достоевский пришел в дом своего злейшего врага Тургенева. Тургенев удивился уже самому этому нежданному визиту. Но то, что было дальше, его вовсе потрясло. Достоевский выкрикнул: «Я растлил девятилетнюю девочку», – после чего развернулся и пошел прочь. В ответ на восклицание изумленного Тургенева: «Но зачем вы мне это рассказали?!», – Достоевский бросил через плечо: «Чтобы вы поняли, насколько ничтожным я вас вижу».
Это было удивительно, только очень мужественный человек способен на подобный поступок. По правде говоря, он хотел бы, как Достоевский, нанести такой же визит к своим врагам – шокировать их и одновременно показать всю их ничтожность, однако поднимающийся изнутри страх говорил, что это невозможно, да и не было в его жизни чего-либо столь ужасающего, как грех Достоевского. Его жизнь, которая считалась чрезвычайно успешной, на самом деле была ничем, а ноль, помноженный на ноль, дает в результате ноль. Будучи дерьмовым человеком, и окружение он имел дерьмовое. И Стамбул, и эти рестораны, и стаи одичавших собак, бродящих по улицам; и попрошайки чайки, и горы мусора со взрывающимся метановым газом, и ночные продажи маленьких детей, и трансвеститы, бьющие острыми каблуками по голове водителей такси, – запах этих нечистот исторгала уже не только бухта Золотого Рога, его начали источать все берега Босфора.
Этими запахами пропитались районы люксовых ресторанов, зарезервированные за сотни долларов столики, сервированные карпаччо, песто, сашими, – все эти иностранные названия блюд давали людям ощущение своей причастности к элите. Окружающая Профессора среда начинала давить, все более ухудшая его внутреннее состояние. Еще месяц назад он смотрел на Стамбул как на чудо, но теперь ощущал, что не может выносить этой имитации элитной жизни, и думал о том, как же все объяснить своей любимой жене – дело это было и впрямь очень трудным. А что, если Айсель скажет ему: «Милый, давай прогуляемся, ты засиделся, надо развеяться». Или что-нибудь наподобие: «Если тебе не нравится, давай поищем другой ресторан», и тогда уже не останется никакого выхода.
Вся и всё обесценивается моментально.
Он снова думал о Хидаете, отплывающем на паруснике, чтобы увидеть город, в котором жил Кавафис.
«Вот уедешь ты на учебу в Стамбул, а я что буду делать?!» – сказал Хидает. Они сидели в одном из кафе на Паспортной пристани и, потягивая холодное пиво «Текель», наблюдали, как меняется на закате вода в заливе, по выражению Гомера, становясь «морем винного цвета»
[12].
– Такая жизнь не по мне. Планируешь, приспосабливаешься, терпишь кучу всякого дерьма. Я жду от жизни другого.
– Чего ты ждешь? – спросил Ирфан.
– Не знаю, – ответил Хидает. – К тому же ты уже вытащил свою счастливую карту, не так ли? А я не знаю, какая судьба выпадет мне.
Несколькими днями позже парусное изобретение Хидаета, которое трудно даже было назвать кораблем, превратилось в маленькую точку и скрылось за горизонтом. Может быть, его прибило ветром к Криту, а может, захваченный врасплох штормом, он разбился о скалы. Или просто пропал без вести, кто знает! Профессор чувствовал, что его тоска по Хидаету разрастается.
Тайна Джемаля
Человек с ненаметанным глазом, глядя издали и не подумал бы, что там находится деревня. Расположенные на склоне горы одноэтажные глинобитные домики сливались по цвету с этой неплодородной землей, и если смотреть издалека, то можно было и не уловить следов человеческого присутствия: деревьев, речки, колодца.
