Но когда несколько минут спустя она перезвонила, была взбудоражена и уклонялась от прямого ответа на вопрос, удалось ли ей организовать то, что она пыталась организовать. Он подумал вслух – может быть, лучше вернуться к Фаруку, отложить бегство до другого раза. – Нет, иди прямо в консульство. – «Не могу. Боюсь. Что они со мной сделают?» – Подожди еще пять минут. Я перезвоню. – «Нет, если возвращаться, то прямо сейчас, пока он не узнал, что я пытался удрать». – Нет-нет-нет. Ни в коем случае. Я приеду за тобой. Сяду в первый же самолет. Найди такое место, где он тебя не отыщет, и сиди там, пока я не прилечу. Пойдем в консульство вместе.
И после этого он думал только о том, что по крайней мере они увидятся. Что бы с ним ни сделали потом, когда он доберется до консульства, сначала он увидит Анику. Он все вынесет, только бы сперва увидеться с ней. Теперь в мозгу его распахнулась дверца, и он вдруг ясно понял: конечно же, ей не позволят сесть в самолет, чтобы отправиться в тот самый город, откуда ее близнец перебежал на темную сторону. Должно быть, она все еще спорит с силовиками, отказывается покидать аэропорт, пусть немедленно вернут ей посадочный талон. В голове зазвучал голос Исмы, называвшей его безответственным эгоистом – старшая сестра, как всегда, права.
Он написал Анике: «Не надо тебе лететь сюда, чтобы держать меня за руку. Все будет ОК. Иду в консульство прямо сейчас. Скоро буду дома. Бириани к моему приезду? Рецепт на странице 131».
Нажал «отправить». Руки перестали дрожать.
* * *
В конце концов именно Фарук предоставил ему лазейку для бегства. Явился однажды на виллу-студию, зажал борцовским захватом его шею – Парвиз только поднялся с молитвенного коврика на крытой веранде, закончив полуденный намаз, – смачно поцеловал в висок.
– Мой маленький воин вырос, – заявил он. – У тебя обеденный перерыв?
Абу Раис, молившийся на соседнем коврике, постучал Фарука по локтю:
– Кто ты такой? Зачем пришел?
– Я боец, – провозгласил Фарук и повел плечами, выпятил грудь – когда-то Парвизу это казалось героическим жестом, теперь – нелепым. – И я его поручитель.
Абу Раиса это мало интересовало – как и любые разговоры, намекавшие, будто у его сотрудников имеется личная жизнь за пределами студии.
– Рановато обедать, – вот и все, что он сказал.
– Я скоро уезжаю, – все таким же важным тоном продолжал Фарук, – завтра забираю новобранцев в Стамбуле.
Оглянувшись на Парвиза, он добавил:
– Кузены потрудились.
Парвиз постарался выразить на лице восхищение. Несколько недель назад, угощаясь кебабом в ресторане с видом на Евфрат, шотландец подтвердил зародившееся у Парвиза подозрение: Фарук ездил в Лондон именно за тем, чтобы завербовать своих родичей в качестве рекрутеров. Парвиз подвернулся ему как раз вовремя, послужил подопытной морской свинкой. Впрочем, морскую свинку шотландец не упоминал – «свинья» была для него словом запретным. Нашел другой способ выразить ту же мысль: дескать, Парвиз послужил орудием для исполнения воли Аллаха. Судя по тому, как теперь держался Фарук, он ожидал, что Парвиз так это и воспринимает. А Парвиз воображал, как рассекает мечом глотку Фарука – и вырывается булькающий фонтан крови.
– Возьми его с собой, – сказал Абу Раис, ткнув пальцем в Парвиза. – Мне требуется оборудование в студию.
– Если успеешь оформить ему пропуск до моего отъезда… – Фарук глянул на часы.
– Разумеется, успею, – сказал Абу Раис.
Вот так запросто.
* * *
Он остановился на улице Мешрутиет, всматриваясь в кирпичную стену с торчащими черными пиками – за ней лишь отчасти можно было разглядеть фасад консульства. Но ясно был виден развевавшийся на крыше красно-бело-синий флаг, бодрые его краски. Мо Фарах, победа на Олимпиаде, памятная коробочка для печенья у тетушки Насим – золотой юбилей королевы.
Лондон. Дом.
Аника
7
I
Эта мысль не вмещалась в ее мозг. Со всеми другими – да, это произойдет. Со всеми другими – неизбежно. С кем-то постепенно: их дед пролежал много недель, парализованный, онемевший, даже его дыхание казалось незнакомым. С кем-то словно гром с ясного неба – так их мать рухнула замертво на пол турагентства, где работала, отпечаток ее помады остался на краю чашки, из которой она пила в то утро чай, и они берегли эту памятку до того дня, когда один из близнецов не схватил в ярости эту чашку за ручку и не ударил о стол, вдребезги разбив мамин рот (Аника уверяла, что это сделала она, Парвиз настаивал – нет, он). Кто-то – словно унесенный злым роком, как их бабушка, ожидавшая результатов анализа, которые, как они все почти смирились, должны были стать для нее смертным приговором. Она переходила улицу, и пьяный водитель вылетел из-за угла, превысив скорость. Две недели спустя врач позвонил с благой вестью: опухоль оказалась доброкачественной. А чья-то смерть была абстракцией – отец, никогда не присутствовавший в их жизни, умер задолго до того, как они узнали об этом и стали именовать его умершим. Все умирали, все, только не близнецы, смотревшиеся друг в друга и видевшие отражение своей скорби.
Скорбь проявлялась в таких формах, которые вовсе не воспринимались как скорбь, скорбь заглушала все чувства, кроме скорби, скорбь вынуждала кого-то из близнецов носить не снимая одну и ту же рубашку, чтобы уберечь запах того утра, когда мертвые еще были живы, скорбь вынуждала кого-то из близнецов отдирать от потолка светящиеся звездочки, наклеивать их на пальцы и так укладываться в постель, скорбь была злоязыка и добра, скорбь не видела ничего, кроме себя, или вдруг охватывала каждое зерно боли в мире, скорбь простирала крылья широко, словно орел, скорбь ежилась, колючая и жалкая, словно дикобраз, скорбь нуждалась в компании, скорбь жаждала одиночества, она хотела помнить, хотела забыть, скорбь гневалась и рыдала, скорбь то сжимала, то растягивала время, скорбь казалась голодом, казалась глухотой, казалась тишиной; у нее был вкус желчи, она резала, как бритва, она гремела, заглушая все звуки мира. Скорбь была невидимкой, скорбь меняла обличья, скорбь можно было уловить – отблеск в глазах близнеца. Скорбь услышала свой смертный приговор в то утро, когда вы оба проснулись и один запел, а второй подхватил мотив.
Когда ее слуха достигли слова, впервые в жизни превратившие ее в одиночку, она оттолкнула их от себя. Это неправда, это кто-то другой, не он. Где доказательства? Пусть покажут его тело. Нет, этого они сделать не могут, потому что это не он. Если бы это был он, в гостиной тетушки Насим не сидел бы этот мужчина с пластмассовой расческой в нагрудном кармане, который принес горестную весть. Он не из ваших, сказала она мужчине, мы не из ваших. И она проводила его вниз и ушла к себе в комнату наверстывать подготовку к семинару: с утра, как брат позвонил, забросила учебник. А теперь он дуется из-за того, что она к нему не приехала, хотя обещала. Она заперла дверь, и пусть тетушка Насим сколько угодно стучится и уговаривает. Это не ее вина, что она не полетела, это они ее не пустили. «Ради вашей же безопасности», – сказали они, и отобрали паспорт, и не пожелали ответить, когда вернут. Или нет, вовсе он не дуется, он уже летит к ней, его сообщения застряли где-то в чужеземной сотовой сети, такое бывает, сбой коммуникаций, СМС не пересекают границу много часов, а то и дней, а потом телефон звенит непрерывно и каждое сообщение входит троекратно. Такое уже было, полгода назад, когда тетя писала ей из Карачи: «Где же он? Когда прилетит? Мог бы хоть позвонить и предупредить. Вас в Англии совсем манерам не учат?» Да, он летит к ней, летит домой, смотрит в иллюминатор и видит их созвездие, Кастора и Поллукса, что под руку идут сквозь холодную темную ночь.
