На приветствие Парвизу не ответили. Один из вошедших подошел к крюку в половице, продернул через него цепь.
– Иди сюда, – нетерпеливо позвали они. Парвиз приблизился, недоумевая, какая помощь от него требуется.
Миг – и он лежит на полу, один кузен Фарука оседлал его ноги, другой – грудь. Тот, кто удерживал ноги, закрепил цепь у него на лодыжках, другой, на груди, ударил в лицо, чтобы Парвиз и не думал биться. Затем они слаженным усилием усадили его на корточки и той же цепью приковали его запястья к лодыжкам. Он пытался звать на помощь Фарука, но парни расхохотались ему в лицо, и он умолк.
– Что вы со мной делаете?
– Уже сделали, – ответил первый кузен. Оба встали, отошли к телевизору и включили видеоигру, звук на максимуме, если бы он снова заорал, все равно соседи не услышат. Вскоре он понял, что именно «сделали» кузены: цепь была так коротка, что он не мог ни распрямиться, ни лечь, мог только сидеть на корточках, изогнувшись всем телом, давление на спину с каждой минутой росло. Неудобство превратилось в боль, пронзавшую поясницу и ноги. Парвиз попытался сдвинуться – вдруг удастся перекатиться на бок – но цепи впились в тело. К боли присоединялась пытка незнанием: чем он навлек на себя беду и как положить этому конец?
Он услышал собственный голос, мольбу, но те двое даже не глянули в его сторону. Те, кто создавал саундтрек к этой видеоигре, не рассчитывали на дешевые колонки – треск и помехи терзали его слух хуже, чем выстрелы и предсмертные вопли. Парвиз попробовал молиться – тоже не помогло.
Солнечный свет погас. «Тучи или наступает вечер?» – гадал он. Ему было отказано даже в том облегчении, которое приходит с обмороком. Под кожей шевелились огненные скорпионы, рвались на волю, носились от его плеч до щиколоток, жалили, словно удары бичей. Щелчки в колонках усиливались, сделались физической мощной силой, бившей ему в уши. Он визжал от боли, давно уже визжал от боли, очень давно.
Один из кузенов остановил игру. Звуки повседневной жизни устремились к Парвизу со всех сторон, окутали его – дребезжание окна, машины на улице, собственное дыхание. Двое подошли к нему, разомкнули цепь. На миг – освобождение, тело с облегчением рухнуло на пол, но они уже подхватили его, потащили к кухонной раковине, там до краев стояла вода, окунули. Значит, сейчас он умрет. Здесь, над лавочкой, где жарят курятину, всего в миле от дома. Как это перенесут сестры после всех прежних утрат? Мужчины вытащили его голову из воды, он набрал полные легкие воздуха, и тут же они снова принялись его топить. Снова и снова. Он приказывал себе: в следующий раз просто не делай вдох, умри, но тело хотело жить. Однажды, когда он вдохнул, в воздухе обнаружилась примесь: усиленная концентрация одеколона, которым пользовался Фарук. Он приготовился к очередному погружению, но его отнесли к той груде матрасов и бросили ничком.
Рука дотронулась до его волос – ласково.
– Теперь ты начинаешь понимать, – голос Фарука был полон сочувствия и скорби.
Только слезами смог ответить ему Парвиз, и Фарук повернул его лицом к себе, чтобы Парвиз увидел: его друг тоже плачет.
– Вот что они проделывали с твоим отцом месяц за месяцем, – сказал Фарук.
Кузены ушли. Остался только Фарук, он погладил Парвиза по руке, помог ему сесть. Затем он встал – Парвиз протянул руку и ухватил его за ногу, как пришлось.
– Нет, я тебя не оставлю, – пообещал Фарук. – Только из кухни кое-что принесу.
Если бы Парвиз повернул голову, ему было бы видно, что Фарук делает, но он только и мог лежать в той же позе, равномерно вдыхая и выдыхая, ощущая боль, пронзавшую спину, легкие, отдававшую в ноги. Фарук вернулся, приложил к его спине бутылку с горячей водой, протянул эскимо в шоколаде. Парвиз впился зубами, почувствовал, как расползается во рту сладость, вспомнил это наслаждение.
Когда он закончил, слизал с палочки последнюю каплю мороженого, Фарук снял фотографию со стены и вложил ему в руки.
– Знаешь ли ты, как обходились с заключенными в Баграме?
Парвиз покачал головой. Больше он ни на что не был в тот момент способен.
– Ты не пытался узнать?
Снова покачал головой – слегка, пристыженно. Это всегда было так близко, стоило только направить в нужную сторону взгляд – факты о том, что именовалось «техникой допроса с пристрастием», Парвиз никогда не хотел вникать. Не хотел, чтобы кто-то спросил, с какой стати его это заинтересовало. Так он сам себе это объяснял.
Фарук опустил руку ему на плечо.
– Ничего, ничего. Ты был ребенком, ты был одинок. Не был готов. Но теперь все иначе, правда?
Ребенок, одинокий? Одиноким он не был никогда – всегда была Аника. Даже если она порой становилась чужой, она все равно была тут. Парвиз уставился на железный крюк в полу, вспомнил, как Аника говорила: надо продать дом. Она разрывала цепи, державшие их воедино, выталкивала его во внешнюю тьму, ритм ее пульса больше не сопутствовал ему. Впервые с тех пор, как его сердце сжалось от ужаса, обнаружив, что разделяется на камеры, превращается в орган, способный чувствовать, – и тут же расслабилось, ощутив рядом другое сердце, переживавшее тот же страх рядом с ним, одновременно. Каждое мгновение ужаса, каждое мгновение чуда.
Он поднялся, ноги еще подкашивались.
– Я пойду.
Фарук поднялся вместе с ним, прижал его к груди.
– Ты достаточно силен, чтобы это вынести. Ведь ты его сын.
Парвиз вырвался и ушел, ничего не отвечая.
«Пожалуйста, приезжай домой», – написал он своей сестре-близнецу, спускаясь по лестнице.
Он ехал домой на 79-м автобусе, всего несколько минут спустя, когда получил ответ: «Срочно? Занятия до 20». Он прижался виском к оконному стеклу, смотрел, как проплывает мимо знакомый мир. Больным придурком обозвала бы она Фарука и заставила бы Парвиза поклясться могилой матери, что он никогда больше и близко к нему не подойдет. Но чем дальше автобус увозил его от той квартиры, тем яснее чувствовалось: не здесь ему следует быть.
Боль в спине утихала, и теперь Парвиз припомнил: до того, как боль сделалась невыносимой, он, пытаясь отвлечься от собственной муки, повернул голову к стене, к фотографии отца, и пришло понимание: Впервые я – это ты.
Он ответил: «Ха-ха, просто проверял твою любовь. Не обрекай меня на очередной вечер с Немой и пиццей».
«Идиот, ты меня напугал. Завтра сдавать работу, сижу допоздна в библиотеке. Ночую у Гиты».
Он сунул телефон в карман. На переднем сиденье мужчина постукивал обручальным кольцом о желтый поручень. Металл о металл, звук размыкающихся цепей.
* * *
Парвиз присел на стул возле кассы в зеленной лавке, вытер тыльной стороной руки рот, обметанный ложью. Спаржа, платаны, бамия, карибские перчики и перчики чили, морской укроп, капуста и горькая дыня. Для Ната, владельца зеленной лавки, все люди разделялись на два типа: те, кто регулярно ест свежую еду, и те, кто об этом забывает. Новую партию иммигрантов он неизменно встречал вопросом: что они едят? И на основании ответа относил к той или иной категории. Пакистанцев, выходцев из Вест-Индии и албанцев Нат одобрял. Полки его магазина лоснились красками и свежестью, сулили семейный ужин, соседское гостеприимство.
