За несколько недель до того в квартире Хайры Шах однажды странная музыка пробилась сквозь стук ножа – Хайра резала картофель, – с подсвистом, на высокой ноте, звон. Исма и Хайра проверили телефоны, домофон, прижимались ухом к стенам и к полу, выбегали на площадку, открывали шкафы, заходили в пустые комнаты, а звук все длился, прекрасный и пугающий, ни на каком известном музыкальном инструменте не сыграть такой, не голос, не птичье пение. Заглянул и сосед, тоже хотел разобраться.
– Призраки, – подмигнул он и ушел.
Исма засмеялась, но Хайра, съежившись, дотронулась до висевшего на стене амулета от сглаза, который Исма всегда считала обычным украшением. Музыка продолжала звучать, неслась отовсюду и ниоткуда, преследовала их, пока они обыскивали квартиру. Хайра вернулась на кухню и снова взялась за нож, бормоча какие-то слова – оказалось, Иисусову молитву, она воспитывалась в монастырской школе Кашмира. Наконец доктор Шах – сама рациональность, с острым как бритва умом – объявила, что, несмотря на град, они пойдут ужинать в ресторан. Глядишь, этот звук угомонится к их возвращению. Исма поднялась на второй этаж в ванную, смыть с рук пыль, приставшую во время поисков в потайных уголках. Стоя перед раковиной, она глянула в окно рядом с ней и тут-то обнаружила источник звука.
Сбежав вниз по лестнице, она ухватила Хайру за руку и потащила наружу, за дверь черного хода, пригнув голову от града. Вдоль всего краснокирпичного особняка, от края и до края, с застрех свисали сосульки длиной в фут и более. По этим прозрачным палашам стучали градины – вот откуда музыка. Лед, ударяющий о лед, невероятная акустика, такое и не представишь себе, пока сама не увидишь.
Внезапная боль, физическая мука повергла Нему на колени. Хайра бросилась к ней, Исма остановила ее движением руки, откинулась на спину, в снег, пусть боль волнами перекатывается по телу, пока град и сосульки играют симфонию, как будто на синтезаторе. Парвиз, мальчик, которого никогда не видели без наушников с микрофоном, тоже разлегся бы здесь и не вставал, пока длится песня, снег насквозь промочил бы его одежду, град колошматил бы его, а он бы, с глазами, отуманенными восторгом, ничего не замечал, ни о чем не тревожился, лишь бы уловить то, чего раньше не слышал.
То был единственный раз, когда она глубоко, искренне тосковала по брату и в чувство безвозвратной потери не вторгались такие слова, как «неблагодарный» и «эгоистичный».
Анике придется свыкнуться с мыслью, что он потерян навсегда. К этому вполне можно привыкнуть, как бы ты ни любила, Исма рано усвоила такой урок. Но усвоить его удается лишь тогда, когда на месте любимого – полная пустота.
Имя брата исчезло с экрана. Исма коснулась плеча, мышцы под кожей завязаны в узел. Помяла плечо, думая, что вот это и значит остаться одной: если что-то болит, только ты сама и потрешь больное место, больше никто не утишит твое страдание. «Мы будем на связи все время», – обещали друг другу Исма и Аника в недели перед отъездом, но постоянная связь, обеспечиваемая современной технологией, все же не соприкосновение, а без физического соприкосновения сестры утратили нечто для них обеих важнейшее. Ведь с этого начиналась их любовь – бабушка и девятилетняя сестра купали малютку Анику, переодевали, укачивали, пока Парвиз, более слабый и болезненный из близнецов, сосал материнскую грудь (молока хватало только на одного) и плакал, если мать пыталась передать его кому-то на руки. Близнецы подросли, создали собственный закрытый мир, Анике все реже требовалась помощь Исмы, но и тогда сохранились отношения именно физической близости – обо всех бедах и тревогах Аника говорила с Парвизом, но к Исме прибегала обняться, просила погладить, сворачивалась калачиком рядом с ней на диване. И когда мир слишком сильно давил Исме на плечи, особенно поначалу в ту пору, когда с разницей в год умерли бабушка и мама, оставив Исму единственной кормилицей и попечительницей двух горюющих подростков, тогда Аника клала на плечи старшей сестре ладони, массировала, прогоняла боль.
Прищелкнув языком – осудив себя за слабость и жалость к себе, – Исма открыла на экране статью, над которой работала, и укрылась в убежище своей работы.
* * *
К середине дня температура поднялась выше 50 по Фаренгейту, что и звучало, и ощущалось куда как теплее, чем аналогичные 11 по Цельсию. Приступ весенней лихорадки выгнал из подвального кафе почти всех посетителей. Исма наклонила к себе чашку послеобеденного кофе, дотронулась пальцем до края жидкости, соображая, прилично ли попросить, чтобы кофе подогрели в микроволновке. Только она решилась на этот шаг и его последствия, как дверь открылась, из помещения для курильщиков проник запах сигарет, а следом – поразительной наружности юноша. Наружность его поражала не исключительностью: густые темные волосы, кожа цвета чая с молоком, хорошие пропорции лица, достаточно высокий, широкие плечи – встань на углу выбранной наугад улицы в Уэмбли и рано или поздно увидишь вариацию на эту же тему, разве что поменьше уверенности в своих привилегиях. Нет, Нему поразило, до спазма в животе, насколько знакомым оказалось это лицо.
В доме дяди – не кровного дяди и даже не по свойству, просто он привычно присутствовал в жизни ее семьи – имелась фотография семидесятых годов местной крикетной команды с добытым трофеем. Иногда, ребенком, Исма вглядывалась в этот снимок, дивясь контрасту: гордые, овеянные славой парни – и те невидимки средних лет, в кого они выросли. На самом деле внимание она обращала только на тех из команды, кого знала как мужчин средних лет, а потому почти не замечала того, неулыбчивого, в плохо сидящей одежде, пока однажды бабушка, остановившись перед тем же снимком, не произнесла: «Бесстыжий!», ткнув пальцем в юнца.
– А, да, новоизбранный член парламента, – подхватил дядя, подошедший посмотреть, чем вызвана столь непривычная вспышка гнева. – Для финальной игры нам не хватало одного игрока, а этот, мистер Принимайте-меня-всерьез, приехал к своему кузену, который у нас на воротцах стоял, вот мы и сказали: окей, будешь играть за нас – и выдали ему форму отбивающего, который слег с травмой. За весь матч ничего не сделал, разве что мяч из рук выронил, а в итоге он-то и держит кубок на официальной фотографии в местной газете. Мы ему из вежливости предложили подержать, поскольку он гость, да и были уверены, он поблагодарит и откажется, мол, кубок полагается взять капитану – а это как раз был я. Могли бы тогда сразу понять, что он пойдет в политику. Ставлю двадцать фунтов: он повесил снимок в рамочке на стену и всем говорит, что самолично выиграл матч.
В тот же день Исма слышала разговор бабушки с соседкой и лучшей подругой тетей Насим и узнала подлинную причину этой вспышки: «Бесстыжий». Не в том дело, какую карьеру выбрал себе неулыбчивый тип, а в том, как жестоко он обошелся с их семьей, когда к нему обратились за помощью. После этого Исма годами следила за ним, за тем единственным на снимке, кто вырос худым и резким, кто гонялся за все более громкими и крупными трофеями. И вот он тут, движется к ней через зал кафе, но не тот ненавистный и внушающий трепет, каким стал с годами, а тот парень или чуточку старше, что на фотографии с крикетной командой, разве что волосы пышнее и лицо более открытое. Наверное, его сын, кто же еще. Ей попадалась на глаза и фотография с сыном, но юноша на снимке наклонил голову, и грива волос закрывала его лицо. Тогда она еще подумала, не нарочно ли. Эймон, так его звали. Вот уж они в Уэмбли посмеялись, вычитывав в сопровождавшей снимок статье эту подробность, ирландское написание мусульманского имени, Эймон вместо Айман, доказательство интеграции (американская, с ирландскими корнями жена рассматривалась как еще один способ мимикрировать, а не как понятное объяснение имени).
