Доктор лишь пожал плечами.
– А ведь вы умны. Я на вас рассчитывал. И почему-то уверен, что вы – хороший человек.
– Прежде всего я – трусливый человек.
– Трусливый человек? – задумчиво проговорил Учитель.
– Ведь это почти одно и то же, не так ли? – подытожил Доктор.
В эту ночь Доктор продолжил свое путешествие в открытом море. Он дрейфовал среди других утопленников и множества тунцов, пронзавших его ироничными взглядами. И все заканчивалось в большой черной сети в центре круга из рыбацких лодок. Их всех пытались загарпунить. В какой-то момент он почувствовал, как в него вошло острие, прошило насквозь, отскочило от позвоночника, перебило кость и разворотило внутренности. Боли он не почувствовал. А потом его перекинули через борт.
Проснувшись, Доктор стал размышлять о последних словах, написанных Артюром Рембо, французским поэтом XIX века, чей томик стихов всегда стоял у него в изголовье. В то время когда после ампутации ноги он умирал в больничной палате неподалеку от порта Марселя, Рембо написал коротенькое письмо капитану корабля, на котором еще надеялся вернуться в Абиссинию. Оно заканчивалось фразой: «Скажите, в котором часу меня должны поднять на борт».
Подобный вопрос однажды задает себе каждый, обманываясь, что у него еще есть будущее.
Доктор и Мэр продолжили работу над проектом талассоцентра, но сердце уже к нему не лежало. Оба знали, не признаваясь друг другу, что ему не суждено осуществиться. Они, разумеется, нисколько не верили в проклятие, обрушившееся на остров, но понимали, что путь к светлому будущему загромождало слишком много трупов. Присутствие покойников давило на живых и если и не отнимало у них желание жить, то мешало любить жизнь и надеяться на нее. Все это напоминало несводимое пятно на одежде, которую когда-то носили с удовольствием.
По-прежнему они много времени проводили вместе, но что-то сломалось в их отношениях, в их мире. Бро чаще, чем когда-либо, подавал голос. И дня не проходило, чтобы люди не чувствовали под ногами или в домах раздраженной дрожи или не слышали ворчания этого старого хищника.
Небо отвернулось от них, солнце больше не показывалось. Удушающая жара меж тем не спадала. Она выжимала их, как белье. Всем казалось, что это изнуряющее и неестественное время года останется на веки вечные. Это еще был не совсем остров мертвых, но его уже можно было назвать островом умирающих. Виноград, оставленный на просушку, этой осенью превратился в сухие угольки. Из-под пресса выходил черный сок, отдающий горелым деревом. Вино, изготовленное из него, оказалось посредственным.
Перед Рождеством с острова уехала семья: отец, владелец небольшого рыбацкого судна, разоренный неудачной охотой на тунца, его жена и дети. Эта семья стала первой. Вслед за ней уехало много других.
Америка, потерявший свои высохшие от жары виноградники, отправился искать работу на материк. Поговаривали, будто он теперь расчищает аллеи в каком-то старом зоопарке. Возможно, в одном из тех, что посещал в детстве Комиссар.
Спадона однажды утром нашли с петлей на шее в холодильной камере, куда они когда-то с Мэром перенесли тела утопленников. Он походил на огромную сосульку, которые изображают под крышами хижин в иллюстрированных книгах скандинавских сказок, однако, подойдя к ней поближе, сквозь толстый слой льда можно было различить выпученные глаза, приоткрытый рот и вывалившийся язык.
Объясняя свой уход, Спадон оставил записку, которую прикрепил к матросской куртке рыболовным крючком. Но когда лед вокруг тела растопили, вода растворила чернила, и от послания осталось несколько первых слов: «Я знаю, кто». И это все. Он знал. Знал, кто. Кто что? Ну и что из этого? Знание его не спасло.
Старуха, ни у кого не спрашивая разрешения, вернулась в школу. Из окон классной комнаты порой можно было видеть ее прямую, как палка, фигуру и серое лицо с неподвижным, лишенным всякого выражения взглядом. Девочки и мальчики, испуганные и скованные, слушали ее рассказы о давно исчезнувшем мире, в котором они ничего не понимали. Многие, конечно, с оттенком грусти вспоминали об Учителе, воскрешая в своей юной памяти его улыбку и мягкий голос, а также знания современного мира, которые он старался им передать. Наверняка и Мила о нем думала. Доктор иногда встречал ее на улицах вместе с отцом. Меховой, в своем сдвинутом набок парике, всегда пьяный, держал ее за руку. Не так, как держат дочку, а как держат женщину, которую собираются затащить к себе, или пойманную добычу. И тогда Доктор отворачивался.
Вскоре с отъездом еще большего числа семей и детей не стало. В школе отпала надобность. Старуха перестала выходить из дома. Псина ее настолько состарилась, что уже с трудом волочила передние лапы и не могла выбраться дальше дворика, где обе теперь проводили все время, словно чего-то ждали. Интересно, чего?
В гавани рыбацких судов больше не было. Прибрежные воды Собачьего архипелага стали по-настоящему мертвыми. Рыба оттуда ушла, словно в воде завелась болезнь. Рыбаки тоже были вынуждены покинуть остров, чтобы добывать пропитание ловом, перебравшись в другие места, подальше от острова. Остались только старики, прожившие свою жизнь.
Все, что когда-либо возделывалось и приносило плоды, исчезло под потоками жирной лавы, которую следующей весной Бро извергал в течение двух дней. Неспешные тестообразные реки подступили вплотную к домам, изменив до неузнаваемости пейзаж: остров покрылся толстой морщинистой кожей, полностью уничтожившей былую географию.
Немногие виноградники и огороды, находившиеся на холме Росс
[18], уцелевшие от наплывов магмы, высохли в последующие недели и уже больше не зазеленели. Бро выпил их соки, превратил в камень корни, отравил своим дыханием. Все, что веками составляло богатство и великолепие острова, превратилось в шеренги голых лоз на лысом холме, в серые пни, источенные термитами, или увядшие кустарники, на которые даже воробьи не садились. Городок был окружен со всех сторон высокими застывшими черными складками, будто другим морем, мертвым и твердым, бесплодным до скончания веков.
Кюре умер после пчел. Какое-то время он наблюдал за гибелью своих питомцев из-за отсутствия цветов, а значит, и пропитания. Каждое утро он находил возле ульев груды сухих телец с тонкими крылышками и собирал их в карманы сутаны. Возвращался он с пасеки весь в слезах и дома выкладывал трупики насекомых на кухонном столе. Постепенно возникал светло-коричневый маленький курган. Последние дни священник провел перед этой хитиновой пирамидой, не сводя глаз с мертвых пчел и молясь о спасении их душ. К Богу он вернулся – после произошедших событий, увидев в них справедливое возмездие, посланное Небесами, дабы покарать жителей острова, и в первую очередь самого Кюре за многолетние сомнения в его Гефсиманском саду
[19].
