Было решено отпустить домой девочку и ее отца. Мила взяла свечу и вышла из зала, не отрывая глаз от пола. Меховой посмотрел на Мэра, словно в ожидании приказаний. Раздраженный Мэр сделал ему знак убираться вон. Когда дверь мэрии открылась и на пороге появилась девочка, шум толпы смолк, точно так же, как смолк при ее первом появлении на площади несколькими часами ранее. Миле снова освободили проход. Она шла, держась очень прямо, с достоинством, со своей потухшей свечой в руке. Отец, следовавший за ней, напоминал старого шелудивого пса.
Все следили за тем, как она шла. Несмотря на страшную жару, всем вдруг стало холодно при виде ее, такой хрупкой, бледной, словно слабевшей с каждым шагом. Внезапно, когда половина площади уже была пройдена и девочка находилась точно посредине разделившейся толпы, в самом ее сердце, она остановилась и поднесла руку сначала к груди, потом к горлу. И те, кто находился поблизости, увидели, что бледные веки ее дрогнули, глаза закатились, и, точно скошенный серпом белоснежный цветок льна, она упала на черные камни мостовой.
И тогда из толпы раздался, а вернее выстрелил, крик, что-то вроде звучного плевка, ядовитый, острый, как гвоздь, и отточенный, как бритва. Крик, сам по себе уже воплощавший мщение, к которому он призывал и которого жаждал. Этот крик разнес на части площадь, ударил в стены домов, обрушился на двери церкви, оставшейся к нему глухой, и наконец достиг окон мэрии, за которыми Комиссар, Мэр и Доктор стоя приняли его словно пощечину, в то время как Учитель, по-прежнему сидевший на стуле, кажется, понял, что отныне – что бы дальше ни случилось, что бы дальше он ни сделал или сказал – для него все было кончено.
XXII
После очной ставки Учителю оставалось только одно – умереть. Как это произойдет, не важно. Никто об этом не говорил, но каждый это чувствовал.
Когда Мила лишилась чувств, толпа отнесла ее домой, как священную реликвию, на руках. И люди снова начали креститься и читать молитвы. Меховой, весь в слезах, следовал за процессией. Ребенка уложили в постель. Женщины постарались успокоить девочку, освежили ей лицо влажной салфеткой, сварили легкий бульон, окружили заботой и вниманием. А на кухне тем временем Меховой, запустив пятерню под свою фальшивую шевелюру из коричневого нейлона, продолжал рыдать и прикладываться к вину, которое поднесли рыбаки, чтобы он рассказал им о том, что произошло в мэрии.
Между тем, не сговариваясь, часть людей оставалась дежурить на площади. Большинство разошлось, но сотни мужчин и женщин постоянно сменяли друг друга, точно добровольные часовые, не имевшие четкого приказа. Все не спускали глаз с освещенных окон мэрии в ожидании выхода того, кого они давно лишили должности учителя и называли между собой не иначе как Чудовищем. Скорее всего, они не ожидали его выхода, а наоборот – находились там, чтобы не дать ему выйти.
Другие действующие лица этой сцены – Комиссар, Мэр и Доктор – могли все просчитать на несколько ходов вперед. Им было прекрасно известно, что в истории можно найти сколько угодно примеров, когда слепая толпа жаждала крови. И даже если толпа ошибалась, часто заканчивалось тем, что она получала свое.
Учитель попросил разрешения поговорить один на один с Комиссаром. Мэр и Доктор с радостью согласились выйти из зала, в котором уже совсем нечем было дышать. В то же время они считали, что было бы неосмотрительно покидать здание. Ведь с толпой пришлось бы говорить. Что-то ей сообщить. Отвечать на вопросы. А момент для этого еще не настал. Они решили переждать в кабинете Мэра.
– Как ты думаешь, что он собирается ему сказать? – спросил Доктор.
– Да мне наплевать. Пусть говорит, что хочет. Может рассказать про трех утопленников и о том, как мы с ними поступили, о своем эксперименте и выводах. Комиссар выслушает его, но никак этим не воспользуется. Сейчас для него открылись куда более соблазнительные перспективы.
– Хотел бы я быть уверен в этом так же, как ты.
– У нас с тобой всегда бывало наоборот: я беспокоился, а ты меня успокаивал.
– Времена меняются. Мне не нравится то, что мы проворачиваем.
– Мне, что ли, нравится? И мне не нравится, но сделать это было необходимо. Самое главное сейчас, чтобы он убрался подальше отсюда. Вот и все. Завтра девчонка откажется от всего, что говорила. Он будет оправдан. Скажешь, что твое заключение неверно истолковали. Что ты вообще не судмедэксперт и не гинеколог. Но шумиха уже поднята, и это заставит его уехать на материк лучше всякого попутного ветра. Таким образом мы от него отделаемся. И сможем наконец подумать о наших реальных проблемах.
Комиссар велел принести ему три бутылки вина и одну – водки. Владелец кафе доставил их сам. Толпа видела, как он прошел в мэрию. Он нес бутылки с таким чувством ответственности и осторожностью, словно ему была поручена некая высшая миссия или он переправлял золотой запас. Комиссар не пустил его в зал заседаний и велел оставить заказ у входа. Добровольный курьер ушел, так и не увидев Учителя, зато уже был готов нарисовать его истинный портрет, когда оказался за дверью.
– Я сначала его просто не узнал: все тайные пороки будто вылезли на его физиономии. И ведь надо же, мы доверяли ему детей! Каждое утро я здоровался с ним, когда он выходил на пробежку. Ну и мразь! Видели бы вы его сейчас: глаза мутные, губы отвисли, его руки, пальцы… эти мерзкие руки лежали перед ним на столе. Урод! Не будь там Комиссара, я бы не удержался и намылил ему рожу, этому дерьму!
Комиссар налил вино в два стакана. Один поставил перед Учителем, который не двинулся с места, а второй выпил залпом. Сняв галстук, он усталым жестом отбросил его подальше на стол, скинул пиджак, расстегнул манжеты и закатал рукава рубашки. Потом сел рядом с учителем на столе в своей излюбленной позе – одна ягодица на краешке стола, другая – в воздухе. И снова налил себе вина, но на этот раз стал пить маленькими глотками, разглядывая Учителя. Можно было подумать, что он с жалостью взирает на больное животное. Учитель сделал глубокий вздох и произнес:
– Я должен кое о чем вам сообщить.
– Малышка оказалась превосходной выдумщицей, – произнес Комиссар шутливым тоном.
Учитель смотрел на него во все глаза, точно перед ним возникло чудесное явление.
– Простите?
– Я сказал, что у девчонки очень богатое воображение. Но ведь вам, как ее наставнику, это известно?
Учитель широко раскрыл рот. Он не мог прийти в себя от изумления. Дело принимало совсем другой оборот. Комиссар прикончил стакан и опять себе налил.
– Ну и жарища! Как вы можете здесь жить? Вы что, совсем не пьете?
Тот знаком показал, что нет. Говорить у него пока не получалось. В мозгу Учителя совершалась чудовищная работа, вспыхивали тысячи противоречивых мыслей. И потом, бессонная ночь, переживания, показания девочки – все это его измотало окончательно. А теперь еще и неожиданные слова Комиссара, неожиданные до такой степени, что он не был уверен, что правильно их понимает.
– И напрасно, скажу я вам. Что еще в этом мире заслуживает изучения и преданности, как не вино? Не люди же, в самом деле! Недавно мы с вами имели возможность лишний раз убедиться в их низости.
