Ветер с моря, как всегда, с силой задувал прямо в широкий проход между пакгаузами, выстроившимися на суррейском берегу. Вуди, рассказывая впоследствии об элегантном отплытии голландской шлюпки, говорил, что ему очень хотелось одолжить этим безумцам свою морскую карту № 3 и тем самым дать им понять, что и на самом дальнем конце Баттерси-Рич есть по крайней мере один компетентный судовладелец. А Ричард, который в этот момент как раз возвращался с работы после утомительного дня и остановился на причале, чтобы посмотреть, как от Waalhaven отчаливает шлюпка, вспомнил, что однажды побывал на борту этой баржи, когда та заходила в Орфорднесс, и даже выпивал вместе с командой.
Стоило шлюпке миновать воздушный коридор между пакгаузами, как ветер совершенно стих, а шлюпку, потерявшую ориентир, стало сносить к трем лихтерам, стоявшим на траверзе. Затем она зацепилась мачтой за свес кормы ближайшего лихтера, и та сломалась, да с таким треском, что слышно было на обоих берегах реки, а саму шлюпку затянуло под форштевень, смяло и перевернуло, однако стальная основа ее мачты ломаться не желала, из-за чего шлюпка застряла в перевернутом положении. Люди вывалились за борт и исчезли под тяжелым металлическим днищем лихтера, поглощенные рекой. Вскоре, впрочем, всплыла та самая кожаная сумка с туфлями, а затем на поверхности воды появились и первые двое моряков и следом за ними пара чьих-то резиновых сапог почему-то кверху подошвами.
Тильда не так уж часто вспоминала тот случай, но всегда при этом испытывала искреннее огорчение. Интересно, думала она, а что случилось с остальными резиновыми сапогами? Стоит заметить, памятью Тильды управляло отнюдь не сердце – этим она сильно отличалась от Марты и Ненны, зато была избавлена от такого неудобства, как излишние эмоции.
Уиллис снова крикнул: «Эй, на судне! Тильда, ты там осторожней! Не вздумай мне оттуда кричать!» Ясное дело, он по-прежнему считает ее хрупким и нежным ребенком и, как всегда, беспокоится, как бы она не перенапрягла свой «божественный» голосок. Обе сестры обладали хорошим слухом и пели очень чисто, точно попадая в ноты, и Уиллис, который обожал музыку и всегда был оптимистично настроен относительно будущего других людей, с удовольствием лелеял мечту о том, что когда-нибудь девочки станут выступать на сцене. Они все еще могли с грехом пополам исполнить «Abends, wenn wir schlafen gehen»
[23], которой их научили монахини для какого-то торжества, причем голоса у них и впрямь были ангельские, однако «ангелы» эти понятия не имели, о чем песня, и хорошо помнили лишь самую первую строчку. Куда более успешно, пожалуй, cестры исполняли «Jailhouse Rock»
[24]. Но вскоре Тильда освоила новые звуки – научилась, разинув рот и превратив его в большое продолговатое «о», воспроизводить на редкость неприятную имитацию боцманского свистка; эти жуткие звуки можно было услышать даже на «Лорде Джиме», когда Тильда подавала сигнал о намерении покинуть верхушку мачты, а однажды она до смерти напугала своим «свистком» отца Уотсона, который потом признавался сестрам-монахиням, что, с его точки зрения, столь кошмарные звуки способно издавать лишь механическое приспособление, а не человеческое существо. Благодаря его рассказу монахини еще более утвердились в своем мнении относительно девочек Джеймс, таких умненьких, таких музыкальных, которые, безусловно, подвергаются моральному и физическому риску, живя на этой ужасной барже, и кому-то, по всей видимости, следует очень серьезно поговорить об этом с их матерью, миссис Джеймс.
Глава третья
Обычно на «Грейс» – и на камбузе, и в каютах – царил порядок, но каждый раз после посещения «Лорда Джима» Ненна испытывала непреодолимое желание немедленно приняться за чистку корабельной «меди», которой, собственно, было не так уж много: поручни трапа, петли на дверцах шкафчиков и рундуков, набалдашники на ручках насосов. Все то, что осталось от первоначальной оснастки баржи; там даже дата была выгравирована: 1905 год.
Ненне уже исполнилось тридцать два года, а уж если и к этому возрасту волосы у блондинки не потемнели, значит, никогда и не потемнеют. Она приехала в Лондон после войны, чтобы продолжать музыкальное образование, и не ощущала себя тогда ни канадкой, ни англичанкой. В 1949 году они с Эдвардом поженились. Ненна еще училась в RSM
[25], ее основным инструментом была скрипка, и влюбилась она именно так, как способны влюбляться только скрипачи. Во всяком случае, она вряд ли смогла бы внятно ответить на вопрос, долго ли они с Эдвардом обдумывали столь серьезный шаг – именно этот вопрос задала Ненне ее старшая сестра Луиза. Эдвард еще некоторое время продолжал служить в инженерных войсках, затем уволился, но все никак не мог найти работу по душе, и Ненна была уверена, что его вины в этом нет. Ну, а если кто-то утверждал, что вина все-таки есть, она сразу вставала на дыбы и заявляла, что «кое-кто зря сует нос в чужие дела». Они сняли квартиру. Когда у Ненны спрашивали, почему она не воспользуется собственными талантами и умениями и не начнет давать хотя бы уроки пения, она только пожимала плечами; вряд ли, думала она, эти люди представляют себе, как можно давать уроки пения, живя в двух комнатушках над лавкой зеленщика и имея двух малолетних детей. Впрочем, друзья Эдварда уверяли, что он обладает деловым чутьем и способен любого заставить работать. Именно поэтому Ненна, соглашаясь с мужем, и решила тогда, что прачечная самообслуживания – это отличное вложение капитала. В то время подобные прачечные были в новинку; можно было не возиться со стиркой дома, а прийти в прачечную, где к вашим услугам стиральные машины и вежливый менеджер, который сам засыплет нужное количество стирального порошка, и потом просто забрать выстиранные вещи. Но Эдвард, увы, оказался неспособен к бухгалтерии; в итоге его неумение подвести баланс привело не только к закрытию прачечной, но и дало основания для возбуждения дела в суде графства. Впрочем, в результате Эдварда и Ненну признали невиновными, однако оба успели почувствовать, с каким презрением на них посматривает солиситор, который, похоже, всегда куда-то страшно спешил.
Это судебное разбирательство, несомненно, и послужило причиной того, что мысли Ненны, стоило ей остаться наедине с собой, неизменно принимали одну и ту же форму – вечных слушаний в присутствии членов магистрата, во время которых ее собственная версия их с Эдвардом брака представала то как до смешного примитивная, но доказуемо правильная, то, причем почти сразу же, как абсолютно неправильная. Ее сознание, выступавшее в качестве этакого непрошеного адвоката-наблюдателя, то и дело вмешивалось в судебную процедуру, выступая с заявлениями совершенно нежелательного характера.
«…До сих пор в вашей жизненной истории, миссис Джеймс, в некотором смысле не хватало определенности. Осмелюсь, правда, заметить, что история эта представлялась вполне определенной и даже необычной, пока вы оба существовали внутри нее, – во всяком случае, она отличалась от жизни многих других людей».
