После этих слов Анзур поспешно сбросил куртку, стащил ботинки и пошлёпал к печке, шмыгая носом. Он залез к стене за спину дяди Гриши и там растянулся на ветхой дырявой фуфайке, которая служила подстилкой поверх горячих кирпичей. Дядя Гриша продолжал ворчать и припоминал уже не только долг, но и другие промахи. Например, как спорил Анзур о весе последней партии черного металла, как не хотел повышать цену на алюминий, как пытался забрать за бесценок пакет медной проволоки…
Анзур слушал старого человека молча, смиренно. Ноющий зуб сначала задёргало еще сильней, нестерпимо, чуть не до крика, но следом за пиком боли накрыла всё тело теплая, блаженная волна, глаза сомкнулись сами собой, и скупщик провалился в сон впервые за всю неделю.
Проснулся он под вечер, и зубы уже не болели, но желудок свело от голода после недели вынужденного поста. Тетка Таня накормила Анзура супом из печки да напоила чаем с пирогами. Димка к этому времени ушел домой, и скупщик чувствовал себя гораздо спокойней в его отсутствие. Да и дядя Гриша больше не ругался и расспрашивал Анзура, почем зимой в Вологде черный да цветной металл, есть ли такие мужики в окрестных деревнях, что сохранили железный лом до декабря, чтобы сдать его по более высоким «зимним» ценам.
Отужинав, Анзур отправился обратно в Вологду. Он вышел из Гришиной избы к своей «буханке». Метель кончилась, и малюсенькая Паутинка с ее четырьмя жилыми домами утонула в сугробах, будто в снежной купели. Выяснило, и купол звездного неба стыл над деревней в строгом молчании. Со всех сторон наступала на Паутинку армия еловых лесов. Анзур оглянулся на Гришин дом. Изба бороздила океаны вологодского снега, подобно ковчегу Нуха, которого здесь называли Ноем. Ласково светились огни окон, Анзур плутовато, воровски оглянулся по сторонам и, пока никто не видит, неумело поклонился этому свету до самой земли.
Древо жизни
Дядя Гриша тащил домой только что срубленную ёлку. Она, как дикая кошка, цеплялась колючими лапами за обледенелую дорогу, будто даже сейчас продолжала борьбу за жизнь, будто бы мстила за то, что ей придется погибнуть ради одной новогодней ночи, ради людского обычая.
Дядя Гриша боролся с ёлкой за каждый следующий шаг. Временами он припечатывал ее горячим отборным словечком. Материться так, как дядя Гриша, не умел ни один мужик в его деревне. В юности, когда дядя Гриша служил на флоте, боцман весьма охотно обучал салаг искусству брани. Как-то раз этот морской волчище на спор матерился десять минут, а матросы следили, чтобы за это время ни одно ругательство не повторилось. Боцман выиграл две бутылки кубинского рома и контрабандные джинсы.
Дядя Гриша мог бы выбрать деревце поменьше, но не стал. Дом у него был большой, и ёлка требовалась дому под стать: чтобы выше человеческого роста, чтобы хватило места встать в хоровод всем восьмерым внукам. Поэтому дед упрямо тянул за собой по обледенелой дороге такую же упрямую ель.
В этом году старший сын предложил купить искусственную сосну: высмотрел в универмаге в райцентре. Ох, и досталось же ему от дяди Гриши, даром, что парню давно за сороковник перевалило! На сыновей дядя Гриша сейчас особенно злился: перед Новым годом запили все трое, что нередко случалось с деревенскими мужиками, да и с самим дядей Гришей, когда он был моложе. Однако молодо-зелено, и глава семейства, желая предостеречь новое поколение от старых ошибок, ругался на чем свет стоит, не щадя ни жену, ни детей. Когда старший предложил купить искусственную сосну, дядя Гриша схватился за топор: «В моем доме – не бывать! Лень за ёлкой пойти, спились совсем! Ну, так я сам пойду». Ему не посмели перечить, за ним не решились выйти следом, и только старший внук, девятиклассник, когда за дедом закрылась дверь, горестно выдохнул в воцарившейся тишине: «Да я бы сам сходил! Дедон ведь опять не ёлку, а баобаб притащит – надорвется!»
Внук, конечно, был прав: «дедон» выбрал непосильную ношу. Дядя Гриша срубил раскидистую ель, выросшую на дне мелиоративной канавы. Ров тянулся вдоль проселочной дороги. Весной местным дорожникам все равно предстояло очистить канаву от деревьев, чтобы поросль не мешала по весне оттоку талых вод. Дядя Гриша по-хозяйски, но не без романтики рассудил, что если елке все равно предстоит погибнуть, то пусть она сделает это красиво. Теперь ему предстоял самый трудный участок пути – свернуть с дороги и по лесной тропе дотащить новогоднее деревце до дома.
В лесу дядя Гриша, вконец измучившись, остановился отдохнуть под огромной елью. Она совсем не походила на ту, что только что была принесена в рождественскую жертву. И даже само определение «она» к этой ели словно бы не относилось. Это было «оно» – древо. Его ветви раскинулись настолько широко, что к подножию ствола почти не попадало снега. Корни казались живым переплетением костей, жил и нервов. Они питались из самого чрева земли, скрытой под белым покровом. Вершина подпирала небо, протыкала серую хмарь, и как будто именно через эту дыру и вывалился вниз целый ушат пушистых снежных мух. Дядя Гриша осторожно, чтобы не закружилась, запрокинул голову и посмотрел вверх – прямо туда, откуда падал снег.
Он внезапно почувствовал на губах не надоевшую кровяную соль, а странно знакомый свежий вкус. Он не сразу вспомнил, что это, а как вспомнил, невольно улыбнулся – это же арбузный сок вперемешку с дождем! Это же та самая ель! И события юности, как картина в кинозале, ожили на белоснежном экране его памяти.
Лето клонилось к концу, когда они с Танькой, беременной вторым сыном, поехали в райцентр за коляской для будущего новорожденного. Долго выбирали обновку в универмаге. Решили собрать коляску прямо в магазине, поскольку везти ее в родную деревню предстояло на рейсовом автобусе. Так уж лучше катить, чем тащить на себе! Дядя Гриша до сих пор помнил запах нового дерматина, исходивший от «детской кареты». Им было весело с Танькой катить эту коляску по городу. И они зашли на рынок и купили огромный арбуз. В два раза больше Танькиного живота. И шутили, что прямо сейчас проведут испытания коляски на прочность. Арбуз положили в «карету» и везли этот крупный плод, как зеленого полосатого младенца. И на них, молодых и веселых – и с первого взгляда понятно, что деревенских! – с улыбками оглядывались горожане-прохожие. Арбуз был главным гостинцем для всей семьи – для тещи и первенца, для них самих, для младшей Танькиной сестры, которая тогда еще не вышла замуж и жила с ними в няньках. И приятно было представлять, как обрадуются, удивятся и восхитятся этим лакомством родные!
Так на рейсовом автобусе доехали до своей остановки, но от шоссе предстояло еще топать до дома километров пять – сначала по полю, а потом через лес. Ни проселочной дороги, ни мелиоративной канавы тогда еще не существовало. Коляска, не предназначенная для штурма деревенских тропинок, с трудом ехала по дерну, по корням и травам, по сучьям и комьям сухой пыли, и Гриша (тогда еще вовсе не дядя, а просто Гриша) с веселым остервенением толкал ее перед собой. Собирался дождь, небо темнело, но грозы ничто не предвещало, наоборот, сразу было ясно, что прольется теплый и ласковый поток, безмятежный и нежный. Так и случилось. Дождь застал их в лесу.
Они побежали к огромной ели, чтобы спрятаться от струй, глинистая тропка, как змея, юлила под ногами, и Гриша не удержался на ее скользкой шкуре – грохнулся, и коляска упала, и арбуз выпал на землю и раскололся на розовые, исходящие сладким соком неровные и крупные куски. Они с Танькой хохотали как сумасшедшие. Уже не обращая внимания на ливень, добровольно сдавшись в плен нежному потоку, собирали осколки арбуза и складывали их в коляску. А потом, стоя под елкой обнявшись, откусывали от одного ломтя по очереди, и арбузный сок мешался на губах с дождем.
