– Пойдем, Валентин, в избу – выпьем, что ли, за упокой нашего огорода. Совсем вы с Настёной с ума рехнулись!
Валя покорно поплелся за дедом. Они достали из холодильника поллитру, принесли из кладовой малосольных огурчиков, нарезали сала с хлебом, выпили и закусили.
– Вот брошу я ее, дед, после всего этого! – в сердцах заявил Валя.
– Ну и дурак, – ответил дед, закуривая у шестка русской печки. – Бабам-то ласка нужна не меньше, чем помидорам. Да и мало ли что? Ну поссорились! С кем не бывает!
– Дед, ну разве не мужик в доме главный? Ты с бабкой Саней жизнь прожил, разве она такое себе позволила бы?! Ну вот ответь мне по-честному! – горячился Валя.
– По-честному всегда и отвечал. Спросят, бывает, парни для смеху: «Кто, мол, дед Лёля, у вас в доме хозяин?» А я отвечу: «Так Саня моя, конечно! Я ить, робяты, первый на селе подкаблучник!» А Саня в ответ: «Так дед мой у нас в дому главный. Я поперек мужниного слова и не пикну! Домострой у нас!»
Тут помянули бабку Саню, а потом и Ваню. Вспомнилось Вале-Белорусу, как познакомил их дед Лёля с Настёной, как ходила она почерневшая и онемевшая от горя. И первая ее улыбка в ответ на принесенный букет ромашек вспомнилась, и как пели вдвоем, сидя на крыше недостроенного телятника, и как учил ее драники печь на завтрак, и как из роддома встречал сначала с Галинкой, потом с Сережкой… Отлегло от сердца!
Тем временем Настёна вернулась с дойки. В огороде она обнаружила луковую месть, ахнула и, готовясь к скандалу, поспешила в дом, но остановилась у крыльца. Из избы, из открытого настежь окна, доносилась знакомая мелодия:
Вижу, вижу алые кисти рябин.
Вижу, вижу дом ее номер один.
Вижу, вижу сад со скамьей у ворот.
Город, где судьба меня ждет.
Вот потому-то мила мне всегда
Вологда-гда-гда-гда.
Вологда-гда,
Город, где судьба меня ждет.
Валин голос звучал, как всегда, сладко, и как бы ни сердилась на мужа Настёна, а от голоса этого в груди дыхание замедлялось как-то само собой, вопреки ее воле. Дед Лёля, как мог, подпевал. «Крепко, видать, поддали! – хмыкнула про себя Настёна и присела на ту самую скамью у ворот. – И чего это я на него взбеленилась? Правду дед Лёля говорил, что на каждый роток не накинешь платок. Недорого стоит бабья болтовня… Затосковал просто по родине своей, захотелось ему тепла на севере, вот и пропадал в своей теплице…»
Тут песня закончилась.
– Люблю я, дед Лёля, Настёну, все одно люблю, хоть и нарушила она все мои помидоры, – донеслось из окна признание захмелевшего Вали. И уже веселее он добавил:
– Ну, так ведь и я ей лук повыдергал!
И сделалось Настёне так смешно, как девчонке, что, насмеявшись, все еще сидя на скамье у ворот, она вдруг запела:
Вы шумите, шумите надо мною, берёзы,
Колыхайтесь, ведите свой мотив вековой.
А я лягу-прилягу возле старой дороги,
На душистом покосе, на траве молодой.
А я лягу-прилягу возле старой дороги,
На душистом покосе, на траве молодой.
В избе на мгновение воцарилась тишина, а потом из окна эхом вернулся Валин голос:
А я лягу-прылягу,
Край гасцінца старога,
Галавой на пагорак,
На высокі курган.
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.
И тут дед Лёля позвал ее из окна:
– Иди в избу-то, Настёна. Выпейте да спойте за примирение!
Валя, не дожидаясь, выскочил на крыльцо, обнял жену, сгрёб в охапку, целуя ее в обе щеки и продолжая петь:
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.
– Прости меня, Валя, за помидоры-то! – попросила Настя, едва сдерживая слезы.
– И ты меня прости, – отозвался Валя.
Так, в обнимку, и вошли они в дом. Вечером этого же дня Настена срывала с поверженных веток помидоры и бережно сортировала их по ведрам: спелые в одно, зеленые – в другое, дозреют еще, если выложить их на подоконник на солнце. Дед Лёля обрезал лук, а Валя поливал огурцы и капусту.
– Ну разоренье одно с вами, – ворчал дед. – Не дозрел лук-то! Не накатился чередом! Столько добра перевели! Где бы детушкам в город отправили, а теперь сгниет лук-то! Вон и перо-то, полюбуйтесь-ка, всё зеленое ишшо!
– Не ворчи, отец. Так уж вышло, – ответил Валя, стряхивая последние капли из лейки на крупный кочан. – На закусь нам с тобой пойдет.
– Не ругайся, дед Лёля, – отозвалась Настёна. – Я из этого лука с помидорами лечо сделаю. Закатаю на зиму в банки. Я уж и рецепт вычитала в журнале «Счастливое подворье».
Но дед продолжал ворчать:
– Выдумают же такое – лечо! По полтиннику обоим стукнуло, а ума так и не нажили.
Настёна с Валей не перечили. Переглядывались да пересмеивались чуть слышно, и, глядя на них с высоты, в тот вечер, будто нехотя, медленно-медленно спускалось за горизонт предзакатное июльское солнце. Спелый шар, похожий на розовый помидор, неспешно тонул в золотисто-луковых облаках, словно заслушался, как поют на огороде двое:
Вы шумите, шумите надо мною, берёзы,
Колыхайтесь, ведите свой мотив вековой.
А я лягу-прилягу возле старой дороги,
На душистом покосе, на траве молодой.
Яша и Маша
Брошенные избы в вологодских деревнях напоминают покинутых стариков. Особенно удручает их вид в осеннюю непогоду. По немытым оконным стеклам ползут капли дождя, и под мелкой моросью окна похожи на вечно слезящиеся старческие глаза. И шершавая поверхность бревен – это сухая кожа, покрытая пигментными пятнами от сучков. Учат же в начальной школе Есенина:
Изба-старуха мякотью порога
Жует пахучий мякиш тишины…
Мне уже тогда был знаком запах этого «пахучего мякиша тишины» – аромат запустения и сырости, плесени и гниющего мха.
В деревне моего детства стояла всего лишь одна брошенная изба, и я помню ее так ярко и точно, как запоминаешь впервые в жизни увиденного покойника. У маленького домика росла раскидистая приземистая яблоня. По весне она буйно цвела, и от ее благоуханного дыхания оживала вся деревенская улица. Осенью она давала урожай мелких и кислых плодов. Север не балует крестьян сладостями, но мне нравилось их собирать. Яблоня никому не принадлежала, и любой мог отведать от ее щедрот. Домик в два окна постепенно хирел и ветшал, некому было обласкать его печным теплом, подлатать сухим мхом, поправить черепицу на крыше и покосившийся штакетник палисадника.
«Тут жили дедушка Яша и бабушка Маша. И не было у них детей, да и вообще никакой родни в живых не осталось», – начинала свой рассказ бабушка. Это была одна из легенд моего детства. И мне кажется, что я и сейчас явственно слышу бабушкин голос:
