Сделка была проста. Скромные вольные жители Лимингтона – отныне им предстояло именоваться гражданами – должны были объединиться в корпорацию и ежегодно выплачивать лорду пошлину в тридцать шиллингов. За это они освободятся от всякой трудовой повинности, а лорд добавит в концессионный договор дозволение действовать на всей территории его обширных угодий без всяких других налогов и пошлин. Полвека назад вторая хартия подтвердила право граждан Лимингтона самим разбираться с обыденными городскими делами и выбирать себе рива, ответственного за них: эта должность была чем-то средним между маловажным мэром и управляющим лендлорда.
«Знайте же, все мужи нынешние и будущие, что я, Болдуин де Редверс, граф Девонский, пожаловал и сей хартией подтвердил моим гражданам Лимингтона все свободы и от пошлин освобождение… на земле и на море, на мостах, переправах и у ворот, на ярмарках и рынках, при продаже и покупке… везде и во всем…»
Такими словами начиналась вдохновляющая хартия, типичная для своего времени. Благодаря этой хартии маленькая гавань превратилась в небольшой город.
Но лендлорд тем не менее оставался властелином города и господином для его граждан и мэра, как теперь звался рив, людей вольных, но все-таки арендаторов. Они все еще должны были платить ему ренту за земельные наделы – городские лены – и арендованное жилье. В повседневных делах, касавшихся закона и порядка, они и их город в целом подлежали суду лендлорда. И даже притом что со временем королевские суды все больше брали на себя функции местного правосудия, феодальное поместье Старый Лимингтон, опиравшееся на сельские угодья вне города, сохраняло роль официального куратора этой местности.
Великие события английской истории на протяжении века почти не затрагивали Лимингтон. Примерно в 1300 году, когда король Эдуард I спросил, почему этот город не поставил судна для кампании против шотландцев, его чиновники ответили: «Это маленькая нищая гавань – по сути, всего лишь деревня». И были прощены. Но следующий век принес драматические перемены.
Когда после 1346 года по Европе пронеслась ужасная Черная смерть, она навсегда изменила облик Англии. Треть населения вымерла. Опустели фермы и целые деревни; рабочей силы осталось так мало, что сервы и бедные крестьяне могли продавать свой труд и приобретать свободные земли. В бескрайних оленьих лесах, скудно населенных лесорубами и охотниками, изменилось не многое, однако в восточной половине Нью-Фореста, на землях Бьюли, в смягченном виде произошла великая сельскохозяйственная революция. Послушников для работы на фермах уже не хватало. Однако аббатство продолжало вести молитвенную жизнь, и его монахам жилось довольно неплохо. Но вместо того чтобы управлять фермами на своих обширных землях, они большей частью, иногда поделив их, сдавали маленькие участки фермерам. Юного Джонатана время от времени забирали с одной из ферм, чтобы он навестил материнскую семью, которая вот уже три поколения жила там припеваючи. Указывая вдоль побережья на восток, его отец не говорил Джонатану: «Это земли цистерцианцев» – он выражался иначе: «Там находится ферма твоей матери». Монахи Бьюли лишились особого статуса. Теперь они были просто лендлордами.
И если аббатство захирело, то маленький порт развился. Вскоре после Черной смерти, когда король Эдуард III и его обаятельный сын Черный принц вели свои блистательные кампании в ходе так называемой Столетней войны против французов, лимингтонцы уже смогли выделить несколько судов и моряков. Мало того – эта война оказалась в числе тех немногих, что были действительно выгодны Англии. Трофеи и деньги, уплаченные в качестве выкупа, текли рекой. Англичане отобрали у своих французских сородичей земли и важные порты. Скромный порт Лимингтона торговал винами, специями, мелкими предметами роскоши из богатых и солнечных французских краев. В купцах Лимингтона росла уверенность. К 1415 году, когда героический король Генрих V окончательно разгромил французов в битве при Азенкуре, они были поистине чрезвычайно довольны собой.
И если в последнее время дела шли не так хорошо, купцы говорили, что еще есть деньги, которые можно делать.
Бывали случаи, когда Генри Тоттон всерьез беспокоился за сына.
– Я не уверен, что он и впрямь воспринимает мои слова, – пожаловался он как-то раз другу.
– В десять лет все одинаковы, – утешил его тот.
Но это не вполне устраивало Тоттона, и сейчас он, глядя на сына, испытал неуверенность и разочарование, которых постарался не показать.
Генри Тоттон был намного ниже среднего роста и держался скромно, однако его наряд говорил о том, что он желает серьезного к себе отношения. Когда он был молод, отец дал ему одежду, подходящую для его положения, и это было важно. Старые законы, регулирующие потребление предметов роскоши, давно установили, как кому одеваться в пестром средневековом мире. Нет, это не было в тягость. Если лондонские олдермены носили алые плащи, а лорд-мэр – цепь, то все общество чувствовало себя почтенным. Глава Оксфордского колледжа заслужил свою торжественную мантию, а вот его студенты – еще нет. Почет был упорядочен. Лимингтонский купец не одевался, как дворянин, а если бы оделся, то его подняли бы на смех, но он не одевался и как крестьянин или простой моряк. Генри Тоттон носил упелянд – длинное одеяние с широкими рукавами, застегнутое на пуговицы от горла до щиколоток, но не перехваченное поясом, причем из дорогой ткани красно-бурого цвета. У Тоттона был еще один упелянд, бархатный, с шелковым поясом – для особых случаев. Он был гладко выбрит, и его спокойные серые глаза не вполне скрывали тот факт, что в пределах точно обозначенных для его статуса границ он амбициозен. Купцы из рода Тоттонов веками жили в Саутгемптоне и Крайстчерче, и он не хотел, чтобы лимингтонская ветвь отстала от своей многочисленной родни.
Он старался не волноваться за Джонатана. Это было несправедливо по отношению к мальчику. И Бог свидетель, как он его любил. После кончины жены в минувшем году Джонатан – это единственное, что у него осталось.
А вот Джонатан, глядя на отца, знал, что разочаровывает его, хотя и не вполне понимал чем. Иногда он отчаянно старался ему угодить. Было бы хорошо, если бы отец понял, кто такие Сигаллы.
Джонатан начал в одиночестве бродить по причалу спустя год после смерти матери. В нижней части Хай-стрит, где заканчивались старые ленные наделы, был крутой спуск к воде. Крутой в полном смысле слова. Старый город обрывался на его вершине – и с ним респектабельность, как полагали люди, подобные Тоттону. Под этим крутым социальным обрывом кучковались невзрачные рыбацкие хижины. И прочие бродяги и отбросы, как выражался отец, которых приносило либо из моря, либо из Нью-Фореста.
Но для Джонатана там был маленький рай: шлюпки с их тяжелыми парусами; перевернутые на причале лодки; крики чаек, запах дегтя, соли и высыхающих водорослей, груды вершей и сетей – ему нравилось слоняться среди всего этого. Дом Сигаллов, если это сооружение можно было назвать домом, стоял ближе к морю и представлял собой скопление всевозможных предметов, один диковиннее другого, которые собрались в веселую куча-мала. Должно быть, случилось чудо – возможно, все это отложило море в какую-то штормовую ночь, – так как было невозможно представить, чтобы Алан Сигалл позаботился построить что-то не предназначенное для плавания.
