Она не смотрела на монаха. Она лишь сознавала его присутствие.
Странно: до сегодняшнего дня он был для нее почти духом. Кем-то недосягаемым, выше ее, запретным, защищенным его обетами и огражденным от женских прикосновений. И все же теперь она знала, что он ничем не отличается от других мужчин.
И досягаем. Она знала, что это так. Ей подсказал инстинкт. Хотя муж мог унижать ее, в ее власти было привлечь, заполучить этого мужчину, бесконечно превосходящего беднягу Тома Фурзи.
Внезапно ее переполнило желание. Она, скромная Мэри с фермы, обладала властью – здесь и сейчас – превратить невинного монаха в мужчину. Это было захватывающее, пьянящее ощущение.
– Смотрите. – Она приподняла птичье крыло, чтобы он подался вперед и потрогал.
Когда он это сделал, она полуобернулась, так что ее груди скользнули по его груди. Она медленно поднялась и шагнула за его спину. Ее нога коснулась его руки. Затем она повернулась к двери амбара, которая была чуть приоткрыта, и замерла, глядя на яркий солнечный свет. Сердце стучало чаще.
На миг она подумала о муже. Но только на миг. Том Фурзи не ценил ее. Она больше ничего не была ему должна. Она выкинула его из головы.
Мэри осознавала лившийся на нее солнечный свет, покалывание в грудях и трепет, который, казалось, распространялся по всему телу вниз, как стыдливый румянец. Она закрыла дверь амбара и обернулась.
– Не хочу, чтобы кошка прокралась, – улыбнулась она и спокойно направилась к нему.
В амбаре было сумрачно, но кое-где сквозь трещины в деревянных стенах проникали узкие и яркие солнечные лучи. Она пошла к нему, и он медленно выпрямился, а через мгновение они стояли почти впритык лицом к лицу, она же вскинула глаза.
И брат Адам, который любил внимать Божьему гласу среди великолепия звездных россыпей, знал лишь, что в его вселенную вторгся больший, более теплый блеск, заставивший сгинуть звезды.
Она подняла руку и обвила ее вокруг его шеи.
Летний день был тих. Далеко на ферме Бьюли жнецы возобновили работу, и слабый гул насекомых в живых изгородях слился с ритмичным свистом кос, срезавших стебли золотистой пшеницы. У маленькой фермы все казалось спокойным. В ветвях то и дело перепархивали птицы. По травянистым окраинам время от времени проходили местные пони, которые щипали траву или пили из крохотных ручьев и речушек, еще струившихся средь летней суши.
Над просторной открытой пустошью солнце под присмотром бледной луны изливалось на лиловый сияющий вереск и ослепительно-желтые цветы колючего утесника. А на юге, в проливе Солент, начался морской прилив, и его целительные воды омыли берег Нью-Фореста.
Утренняя служба. Неизменный порядок. Вечные слова.
Laudate Dominum… Et in terra pax…
Молитва.
Pater Noster, qui es in coelis…
Шестьдесят монахов, по тридцать с каждой стороны прохода, все на своих местах, сменить которые могла только смерть. Белые рясы, выбритые тонзуры, голоса, сообща возвысившиеся в носовом пении неизменных псалмов. Цистерцианцы избрали точную сокращенную форму григорианского песнопения, от которой брат Адам всегда испытывал особое удовлетворение. Laudate Dominum: восславим Господа. Голоса возносились в силе, в радости от самого факта, что эти псалмы и молитвы были такими же пятьсот лет назад и пребудут ныне и во веки веков. Радость и покой надежного брака с Богом; понимание своего братства с орденом, которому не будет конца.
Здесь собрались все: ризничий, отвечавший за церковь; высокий регент, возглавлявший хор; келарь, присматривавший за пивоварней, и его помощник, ведавший всей рыбой. Дражайший брат Мэтью, теперь руководивший новициями. Брат Джеймс, податель милостыни; Гроклтон, обвивший клешней свое сиденье на хорах, – седовласые, белокурые, высокие и низкие, тощие и толстые, занятые пением, но зоркие, шестьдесят или около того монахов аббатства Бьюли, а в нефе еще человек тридцать послушников. И все они служили утреннюю службу. Брат Адам тоже занимал среди них положенное ему место.
Этим утром на хорах не было свечей. Ризничий решил обойтись без них. Летнее солнце уже ласково слало свои лучи в окна, освещая блестящие дубовые сиденья и образуя лужицы света на плиточном полу.
Брат Адам огляделся. Что он пел? Он забыл. Он попытался сосредоточиться.
Затем его посетила ужасная мысль. Охватила паника. Вдруг он что-нибудь брякнул? Вдруг произнес ее имя? Или хуже. Не застряло ли его сознание на ее теле? Сокровенные ямки. Вкус, запах, касание. Боже, не выкрикнул ли он чего? Не делал ли этого сейчас, сам того не сознавая?
Все преклонили колена для молитвы. Но брат Адам не произнес ни слова. Он закрыл рот и для верности прикусил язык. Он зарделся от чувства вины и украдкой глянул на лица напротив. Не сказал ли он что-нибудь? Слышали ли его? Знали ли все его тайну?
Казалось, что нет. Тонзуры склонились в молитве. Не посматривал ли кто-нибудь исподтишка в его сторону? Не приготовилось ли око Гроклтона сверлить его с ужасающим осуждением?
Брата Адама угнетала не столько вина, сколько ужас от мысли, что у него могло что-то вырваться в этом замкнутом пространстве. Вместо того чтобы освежить, утренняя служба в тот день явилась для него лишь нервной пыткой. Когда она закончилась, он с облегчением вышел наружу.
После завтрака, отчасти успокоившись, он отправился к приору.
Утро приор обычно проводил за рутинным руководством. Но могли появиться и другие дела. Если во имя благополучия общины это было необходимо и являлось долгом, то именно тогда ему докладывали о таких вещах, как «Боюсь, я видел, что брат Бенедикт съел двойную порцию сельди» или «Вчера брат Марк пошел спать вместо того, чтобы выполнять свои обязанности».
Гадая, не собирается ли кто доложить о нем, Адам дождался окончания беседы и только тогда вошел. Если его изобличили, подумал он, то он, скорее, узнает об этом сейчас. Однако приор ничем не показал, что обладает такими сведениями.
– Боюсь, – объяснил брат Адам, – что это Том Фурзи. – Он представил Гроклтону подробный отчет о случившемся в поле, и приор задумчиво кивнул.
– Ты поступил абсолютно правильно, что не отправил этого человека домой сию же секунду, – сказал Гроклтон. – Наверняка он бы снова избил свою несчастную жену.
– Однако теперь он должен уйти, – заявил Адам. – Мы не можем мириться с отсутствием дисциплины. – Он знал, что с этим приор согласится всем сердцем.
Но вместо этого Гроклтон выдержал паузу. Он сосредоточенно рассматривал Адама.
– Не уверен, что это правильно, – произнес он, чуть оттолкнувшись клешней и откинувшись в кресле.
– Безусловно правильно, если наемный работник оскорбляет ответственного монаха…
– Достойно порицания, конечно. – Гроклтон поджал губы. – И все-таки, брат Адам, возможно, нам следует смотреть шире.
– Шире? – Поистине, это был новый курс для приора.
