– Да.
– А когда можно будет вернуться?
– Когда скажу.
Байка об их ссоре и небольшой спектакль на улице благополучно ввели в заблуждение таможенного чиновника. Сейчас Пакл был уже в безопасности в море. Он ушел с люгером. Ему хорошо заплатили. Щедро. Не то чтобы деньги много значили для Пакла, коль скоро он отправлялся в изгнание, но, когда Сигалл узнал, что Гроклтон собрался использовать французский гарнизон, пришлось придумать нечто радикальное.
Мистер Сэмюэль Гроклтон шагал по Хай-стрит, и с ним очень вежливо здоровались. Все находились на своих обычных местах, за исключением Айзека Сигалла, который, похоже, куда-то уехал.
На свой манер лимингтонцы начинали любить мистера Гроклтона. Он встретил унижение как мужчина. Следуя к пристани, у которой находилась таможня, он отвечал на каждое приветствие, а если ему не вполне удавалась улыбка, то вряд ли можно было ставить это в вину.
Внизу улицы он увидел графа, который шел наверх. Печально улыбнувшись Гроклтону, тот с искренней приязнью тронул его за руку:
– Может быть, в следующий раз нам повезет больше, mon ami.
– Может быть.
– Я всегда к вашим услугам.
Гроклтон кивнул и продолжил путь. Он уже запросил ордер на арест Пакла, который вместе с полным описанием внешности будет направлен всем магистратам страны. Понадобится время, но рано или поздно Пакл поплатится. А он тем временем, если выпадет случай, прибегнет к помощи французов и перестреляет в Нью-Форесте всех проклятущих контрабандистов.
Ему не пришло в голову только одно: пока он пользуется услугами французских войск, осведомленность приемщика всегда будет лучше.
Потому что человеком, которого граф той весенней ночью привел к зигзагообразной стене, был мистер Айзек Сигалл.
Граф искренне симпатизировал мистеру Гроклтону и его бестолковой жене. Но он был не дурак.
Фрэнсис Альбион порой понимал, что ведет себя дурно, и – тоже иногда – ощущал укол совести. Но когда человек близок к завершению земного пути, ему зачастую свойственно считать справедливым то, что его эгоизм потерпят немного дольше. И если он испытывал чувство вины, то умел его подавлять.
К середине декабря Фанни, хотя и редко выходила в свет, еще три раза встретилась с вездесущим мистером Уэстом. Она выглядела смятенной и расстроенной. Фрэнсис гадал, влюблена ли она в Уэста. Если уж Фанни выходить замуж, то этот малый представлялся ему неплохим выбором. Он мог отказаться от аренды Хейла и переехать в Альбион-Хаус. После этого освоит управление имением, а Фанни никуда не уедет. И как-то зимним утром, когда она пришла посидеть с ним в его спальне, Фрэнсис завел на эту тему разговор.
– Фанни, ты испытываешь какие-то чувства к мистеру Уэсту? – мягко спросил он.
– Он мне нравится, отец.
– И ничего больше?
– Нет. – Она покачала головой, и Фрэнсис понял, что она говорит искренне. – А что, вы хотите, чтобы я за него вышла?
– О нет. В этом нет нужды.
– Я знаю, этого хочет тетя Аделаида. И если я буду вынуждена пойти на это, то не сомневаюсь, что он станет достойным мужем. Но… – Она развела руками.
– Нет-нет, дитя мое, – сказал он ласково. – Слушай свое сердце. – Он сделал паузу. – А больше никого нет? Ты что-то загрустила.
– Никого. Просто погода плохая.
– Рад слышать, – ответил он, внимательно глядя на нее. – У тебя впереди целая жизнь, дитя мое, наследство. Прекрасная внешность. Я ни в малейшей степени не боюсь, что ты останешься незамужней. Но, – улыбнулся он удовлетворенно, – спешить совершенно некуда.
– Вы не хотите видеть меня замужем, отец?
Старый Фрэнсис помедлил и ответил осторожно:
– Я не боюсь за тебя, Фанни. Я верю в твое здравомыслие. И я не хочу, чтобы ты вышла замуж с единственной целью меня порадовать. Что касается остального, – и он одарил ее сладчайшей улыбочкой, – то мне бы хотелось, чтобы ты оставалась со мной, а это, как ты понимаешь, не затянется надолго. Пожалуй, твоя тетя переживет меня, но если с ней что-нибудь случится, то я останусь совершенно один. – Тут он состроил печальную мину.
– Отец, ты никогда не будешь один.
– Обещай, Фанни, ты же не уедешь и не бросишь меня в одиночестве?
– Никогда, отец, – дала она слово, неожиданно тронутая. – Я никогда тебя не покину.
Фанни еще ни разу не влюблялась и не знала, что такое боль. К тому же она вообще не понимала, что влюблена.
Если ей вспоминался мистер Мартелл, а это бывало часто, то лишь как объект страха и отвращения. Если вдруг мерещилось в окне его смуглое лицо или, заслышав топот копыт, она оборачивалась, втайне ожидая, что это окажется он, или внимательно прислушивалась к рассказам Луизы о посещениях Баррардов, когда речь заходила о нем, то внушала себе, что это просто примеры нездорового интереса, как, скажем, к какой-нибудь жуткой призрачной фигуре из готического романа. Подумать только, у нее возникли чуть ли не близкие отношения не просто с Пенраддоком, а с точной копией убийцы ее прабабки, ибо таким он и был. Как было ей расценить свои чувства, его улыбку, намеки, даже нежность? Она не знала; она говорила себе, что ей все равно. Но с этими метаниями ее посетила новая и коварная мысль.
Не ущербны ли ее суждения? Дурная кровь. В ее жилах текла дурная кровь. Она, Фанни, была низкого происхождения. Ее знатность, ее претензии на уважение были, по сути, мошенничеством. Крестьяне вроде Пакла хотя бы честны насчет себя, а мне даже этим не оправдать свое существование, подумала она. Даже не будь мистер Мартелл Пенраддоком, ему вряд ли, знай он правду, захотелось бы к ней прикоснуться.
И хотя она едва осознавала происходящее, Фанни обнаружила к Рождеству, что сил у нее все меньше и меньше. Иногда целое утро она просиживала в гостиной за книгой, но в действительности не могла прочесть ни строчки. Если приходил гость, например мистер Гилпин, она заставляла себя взбодриться и казалась прежней. Но стоило ему уйти, как она снова впадала в оцепенение и пялилась в окно. Если Гилпин звал ее на чай, она соглашалась и честно собиралась идти, но по какой-то причине, ей самой непонятной, оставалась сидеть, не в силах пошевелиться, пока миссис Прайд, стоявшая рядом с ее плащом, не провоцировала в ней один из тех слабых всплесков энергии, которые позволяли осуществить визит.
Фанни попросту влачила свои дни. Она делала все необходимое. Человек, не знакомый с ней, приписал бы ее апатию действию погоды. Никто, поскольку Фанни не могла сказать, не знал, что час за часом она испытывала не столько печаль, сколько всеобъемлющее унылое чувство бессмысленности всего.
К середине января миссис Прайд и мистера Гилпина всерьез обеспокоило ее состояние.
В тот месяц священник тревожился не только за Фанни Альбион. Неменьшую озабоченность вызывала судьба другой, более юной жизни.
