Главное – не печальтесь! Я скоро умру, поскольку жить дальше у меня больше нет сил. И не потому, что мне недостает мужества, а потому, что жизнь посылает мне испытание, которое я не вынесу, уж будьте уверены. А смерть – единственный достойный выход из кошмара, в который я оказался ввергнут. Даже книги, верные мои друзья, уже не служат мне поддержкой.
Трагедия моя до ужаса банальна, но хоть она и ничтожна, боль от этого не становится менее чувствительной. Много лет я тайно любил одну женщину, но не смел ей открыться, потому что боялся быть отвергнутым. Все это время я смотрел, как она живет, улыбается, разговаривает – только это и служило мне утешением. Наше духовное единство казалось мне бесподобным, и редкие ощущения того, что чувства наши взаимны, помогали мне удерживаться на плаву, когда я уже был готов пойти ко дну.
Признаться, я не раз вспоминал вашу теорию о проклятии благородных душ и наивно полагал, что смогу ее опровергнуть, но жизнь ответила мне неблагодарностью.
К сожалению, за последние недели я понял, что эта любовь никогда не будет взаимной и что эта женщина вовсе не такая, какой я ее себе воображал. Я определенно не из тех людей, которые способны влиять на свою судьбу.
Берегите себя, дорогой мой Тома, и, главное, не тоскуйте по мне! Я вряд ли смог бы одарить вас советами, но хорошенько взвешивайте, стоит ли ввязываться в ту или иную драку, поскольку вмешательства заслуживает далеко не каждая. Учитесь, Тома, сходиться с людьми, впрочем, не со всеми, и побеждать там, где я проиграл. Держитесь за жизнь всеми силами, ибо одиночество убивает.
Мне бы хотелось пожелать вам удачи в дальнейшем. Я ни на мгновение не сомневаюсь, что вы сможете преуспеть там, где я потерпел поражение, – в поисках родственной души, которая поможет пережить вам жизненные невзгоды. Ибо, как писал один из наших любимых писателей
[167], «нет ничего более ужасного, чем одиночество среди людей».
Будьте и впредь взыскательны к себе. Берегите в себе то, что сделало вас не таким, как другие мальчишки. И берегитесь дураков. Помните завет стоиков и не забывайте, что лучший способ защититься от них – постараться не быть на них похожим.
И хотя моя судьба, похоже, доказывает обратное, я по-прежнему убежден, что величайшие наши силы заключены в наших слабостях.
Обнимаю вас.
Родильный дом
Антиб, клиника имени Жанны д’Арк
9 октября 1974 года
Франсис Бьянкардини тихонько приоткрыл дверь в палату. Оранжевые лучи осеннего солнца освещали наружные застекленные двери, выходящие на балкон. В этот предвечерний час покой родильного дома нарушал лишь отдаленный шум – закончились школьные занятия.
Франсис прошел в палату. В руках у него куча подарков: плюшевый медведь для сынишки Тома, браслет для Аннабель, два пакетика сухариков и кулек вишни амарены для медсестер, заботившихся о его близких, как ни о ком другом. Он положил подарки на передвижной столик, стараясь поменьше шуметь, чтобы не разбудить Аннабель.
Когда он наклонился к колыбельке, новорожденный младенец воззрился на него своим неискушенным взглядом.
– Ну как ты тут, а?
Он взял младенца на руки и присел на стул, наслаждаясь этим волшебным и вместе с тем торжественным мгновением, которое следует за появлением на свет ребенка.
Он испытывал глубокую радость вперемешку с чувством сожаления и бессилия. Когда Аннабель выпишут из клиники, она не отправится к нему домой, вернется к своему мужу, Ришару, который и будет законным отцом Тома. Неловкая ситуация, но придется привыкать. Аннабель была самой дорогой ему женщиной, хотя и своенравной. Она была несравненная любовница, имевшая свой собственный взгляд на супружество и ценившая любовь превыше всего.
В конце концов, Франсис убедил себя, что их отношения лучше не афишировать. «Тайна делает нашу любовь только дороже, – уверяла его она. – А выставляя ее напоказ, мы делаем ее общим достоянием и лишаем духа таинственности». Ну а он усматривал в этом еще одно преимущество, позволявшее ему скрывать самое дорогое от вероятных недоброжелателей. Незачем выставлять на всеобщее обозрение то, что тебе действительно дорого, иначе ты становишься слишком уязвимым.
* * *
Франсис вздохнул. Роль лопуха, которую он с радостью играл, была всего лишь прикрытием. Кроме Аннабель, по-настоящему его никто не знал. Никто не знал, что он был одержим жестокостью и жаждой смерти. Впервые его одержимость вырвалась наружу в 1961 году в Монтальдичо, когда ему было пятнадцать. Случилось это однажды летним вечером у фонтана на площади. Деревенская молодежь тогда хватила лишку. И один парень подошел слишком близко к Аннабель. Она несколько раз отталкивала его, но тот малый все цеплялся к ней. Франсис до поры держался в сторонке. Парни были старше его. Это были маляры и стекольщики из Турина, они приехали строить и ремонтировать оранжереи в одной из деревенских усадеб. Видя, что вмешиваться никто не собирается, Франсис подошел к парням и попросил их назойливого товарища уйти. В то время он был невысок ростом и даже производил впечатление эдакого увальня – парни только рассмеялись ему в лицо. Тогда он схватил обидчика за горло и ударил его кулаком по роже. Несмотря на невзрачный вид, он обладал недюжинной силой и к тому же весь кипел от злости. Затеяв драку, остановиться он уже не мог и продолжал колошматить молодого рабочего так, что уже никто не мог оторвать его от жертвы. Помимо того, что он был маленького роста, у него еще были проблемы с речью, из-за чего он всегда стеснялся заговаривать с Аннабель. Слова застревали у него в горле. Но в тот вечер он изъяснялся с помощью кулаков. Дубася бедного малого по голове, он как будто говорил, обращаясь к Аннабель: «Со мной тебя никто не обидит».
Когда он наконец отстал от парня, тот уже лежал без сознания, лицо у него было в крови, а во рту не осталось ни одного целого зуба.
Эта история вызвала большой переполох в округе. Через несколько дней в деревню нагрянули карабинеры – они искали Франсиса, намереваясь его допросить, но к тому времени он уже успел перебраться из Италии во Францию.
Много лет спустя, когда они снова встретились с Аннабель, она поблагодарила его за то, что он тогда вступился за нее, но призналась, что побаивается его. Они сошлись, невзирая ни на что, и благодаря ей ему удалось обуздать свою бурную натуру.
Убаюкивая сынишку, Франсис заметил, что Тома уже уснул. Он осмелился поцеловать его в лобик, и сладкий, пьянящий запах, исходивший от младенца, взял его за живое, напомнив ему аромат хлеба с молоком и флердоранжа. Тома казался совсем крошкой в его ручищах. Безмятежное выражение его личика было исполнено надежд на будущее. Хотя это крохотное чудо казалось таким хрупким.
Франсис заметил, что плачет. Но не потому, что ему взгрустнулось, а потому, что его пугала эта хрупкость. Он смахнул со щеки слезу и со всей нежностью, на какую только был способен, опустил младенца Тома обратно в колыбельку, стараясь его не разбудить.
