Это была современная постройка, не имевшая ничего общего с провансальским или средиземноморским стилем: она скорее напоминала некоторые американские архитектурные сооружения и состояла из трех нависающих друг над другом ярусов, сложенных из разных материалов: стекла, светлого камня и железобетона. Она прекрасно вписывалась в окружающий каменистый, поросший растительностью горный ландшафт.
Цифровой замок разблокировался, как только я подошел к двери. Я боялся, как бы не сработала сигнализация. На стене висела какая-то коробка, однако ничего такого не сработало. Свет в доме тоже включался с помощью одной-единственной пусковой кнопки. Нажав на нее, я увидел, что оказался в изысканном, потрясающе красивом интерьере.
На первом этаже помещались гостиная, столовая и открытая кухня. В духе японской архитектуры внутреннее пространство не было разделено перегородками – предназначенные для жизни места разгораживались всего лишь полупрозрачными деревянными панелями, пропускавшими свет.
Я прошел немного в глубь жилища и обвел его взглядом. Никогда не думал, что у Франсиса могла быть такая холостяцкая берлога. От изящной отделки веяло домашним теплом. Большой камин из белого камня, балки из светлого дуба, ореховая мебель округлых форм. На барной стойке стояла бутылка пива «Корона» – значит, здесь недавно кто-то был. Рядом с бутылкой лежала пачка сигарет с глянцевой зажигалкой, украшенной репродукцией японской гравюры.
«Зиппо» Максима…
Ну конечно, он заезжал сюда после нашего с ним разговора дома у моей матери. И то, что он здесь увидел, настолько его потрясло, что он сорвался отсюда, забыв даже сигареты с зажигалкой.
Подойдя ближе, к широкому, обложенному кирпичом оконному проему, я понял, что Франсиса убили именно в этом месте. А пытали его возле камина, где и бросили умирать. Потом он пополз по вощеному паркетному полу к широкой стеклянной стене с видом на реку. Оттуда ему удалось позвонить моей матери. Вот только дозвонился ли он до нее – этого я не знал.
3
Мать…
Я чувствовал: здесь все напоминало о ней. Ее присутствие угадывалось повсюду: в каждом предмете мебели, в каждом элементе убранства. Здесь она была как у себя дома. Тут я услышал скрип – и вздрогнул. Обернулся – и столкнулся с ней носом к носу.
Вернее, с ее портретом на противоположной стене гостиной. Я направился в библиотеку, где висели другие фотографии. И чем ближе я подходил, тем отчетливее понимал то, о чем до сих пор даже не догадывался. На полутора десятках снимков вырисовывалась своего рода ретроспектива параллельной жизни, которую Франсис и Аннабель вели многие годы. Оказывается, они вдвоем путешествовали вокруг света. На развешанных как придется фотографиях я узнал многие достопримечательности: африканскую пустыню, заснеженную Вену, лиссабонский трамвай, исландский водопад Гюдльфосс, тосканские кипарисовые рощи, шотландский замок Эйлен-Донан, виды Нью-Йорка до падения башен-близнецов.
Однако меня мороз по коже продрал не столько от картинок всех этих достопримечательностей, сколько при виде лиц матери и Франсиса, безмятежно улыбавшихся на их фоне. Они были любовниками. Не один десяток лет их жизнь объединяла безупречная долгая связь, сокрытая от посторонних глаз.
Но почему? Почему они так и не оформили свои отношения по закону?
В глубине души я знал ответ. Вернее, догадывался, что знаю. Все было очень сложно и объяснялось своеобразием их характеров. Аннабель и Франсис были натуры жесткие, резко отличавшиеся от других людей, и взаимное утешение они могли обрести, лишь построив вокруг себя кокон по своему собственному замыслу. Это были две сильные личности, которые всегда шли против остального мира. Против его обыденности, против тлетворного влияния других людей, от которого они постоянно пытались освободиться. Красавица и чудовище. Два незаурядных темперамента, презиравших приличия, кодексы, институт брака.
Я поймал себя на том, что плачу. Наверное, потому, что на фотографиях, где моя мать улыбается, я разглядел другую женщину, знакомую мне с детства, у которой сквозь маску австриячки на лице порой проступала нежность. Я был в здравом уме. И мне ничего не привиделось. Эта другая женщина существовала на самом деле, и сегодня у меня было тому доказательство.
Я утирал слезы, а они все текли. Меня до глубины души потрясла эта двойная жизнь, эта история странной любви, которая их объединяла. Неужто настоящая любовь скрывалась где-то в потаенной глубине, свободной от всех этих условностей? Эту чистую химию любви Франсис и моя мать познали наяву, в то время как я довольствовался тем, что лишь мечтал о ней, описывая ее в своих книгах.
Мое внимание привлек последний снимок на стене. Это была маленькая, очень старая, пожелтевшая школьная фотография, сделанная на деревенской площади. Надпись, выведенная на ней чернильной ручкой, гласила: Монтальдичо, 12 октября 1954 года. На скамейках в три ряда сидят мальчики и девочки лет десяти. Все чернявые, за исключением одной светловолосой и светлоглазой девчушки, держащейся чуть отстраненно. Все дети глядят прямо в объектив фотоаппарата, кроме мальчонки с круглым, замкнутым лицом. Когда фотограф нажимает на спусковую кнопку фотоаппарата, Франсис поворачивает голову и смотрит совсем в другую сторону – на австриячку. Первую красавицу в школе. Вся их история запечатлена уже на этой фотографии. У них все завязалось еще тогда, в детстве, в той итальянской деревушке, где они вместе выросли.
4
Висячая бревенчатая лестница вела к комнатам. Второй этаж предстал перед моим взором как на ладони. Обширное хозяйственное пространство с подсобными помещениями, кабинетами, гардеробными и баней. Кругом, больше чем на первом этаже, остекленные поверхности, стиравшие грани между внутренним и внешним миром. Обстановка необыкновенная. До леса было рукой подать, и журчание реки сливалось с шумом дождя. Через остекленную террасу можно было выйти к крытому бассейну с видом на небо и террасный сад, где цвели глицинии, мимозы и японские вишни.
Я чуть было не повернул обратно, испугавшись чего-то. Но медлить было нельзя. Я толкнул шарнирную дверь в спальню и очутился в еще более интимной обстановке. Опять фотографии – на сей раз мои. Сплошь детские. По мере того, как я продвигался в своих поисках, у меня крепло ощущение, возникшее еще днем: расследуя дело Винки, я прежде всего исследовал свою собственную историю.
Самой старой была черно-белая фотография. Роддом имени Жанны д’Арк, 8 октября 1974 года, на свет появился Т. Раннее селфи. Фотоаппарат держит Франсис. Он обнимает мою мать с младенцем, которого она только что родила. И этот младенец не кто иной, как я.
Изумление перед лицом очевидности. Передо мной – жестокая правда. На меня нахлынула волна чувств. Откатывая обратно, она обдала меня очищающей пеной, ввергнув в ступор. Картина мало-помалу прояснялась, все вставало на свои места, но это не вызывало у меня ничего, кроме жгучей боли. Я упорно всматривался в фотографию. Я глядел на Франсиса, и мне казалось, что я гляжусь в зеркало. Неужели я был слеп так долго? Только сейчас мне все стало ясно. Почему я никогда не испытывал сыновьих чувств к Ришару, почему всегда считал Максима своим братом и почему какой-то животный инстинкт заставлял меня заступаться за Франсиса всякий раз, когда на него кто-то ополчался.
