– Я обманывала тебя, Тома.
– Когда?
– Сегодня, вчера, позавчера, двадцать пять лет назад… Я врала на каждом шагу. Все, что я тебе рассказала сегодня, не имеет никакого отношения к тому, что было на самом деле.
– Ты обманула меня, когда сказала, что знаешь про труп, замурованный в стене спортзала?
– Нет, это правда.
У нее над головой, в рыжеватых отблесках свечей бликовали старинные заалтарные картины. Посреди панно в позолоченной деревянной раме Всемилостивая Богородица держала в одной руке Младенца Иисуса, а в другой алые четки.
– Я уже двадцать пять лет знаю про мертвеца, замурованного в стене спортзала, – прибавила она.
Как бы мне хотелось, чтобы время остановилось! И как бы не хотелось, чтобы она рассказывала, что было дальше!
– Но, пока ты не сказал, я не знала, что там замурован еще и труп Алексиса Клемана, – продолжала Фанни.
Я отказываюсь что-либо понимать.
– В той чертовой стене замуровано два трупа! – вскричала она, вставая. – Насчет Клемана я была не в курсе, Ахмед ничего такого мне не рассказывал, зато я знала про второй труп.
– Какой еще второй труп?!
Я понимал, что она вот-вот ответит, но мой разум отказывался воспринимать ее ответ.
– Труп Винки, – наконец проговорила она.
– Нет, врешь!
– На сей раз, Тома, я говорю правду: Винка мертва.
– И когда же она умерла?
– Той же ночью, что и Алексис Клеман. В ту роковую субботу 19 декабря 1992 года, когда бушевал буран.
– Откуда ты это знаешь?
Фанни в свою очередь воззрилась на Богоматерь с четками. Позади Марии два ангела, окруженные нимбами, распахивали полы ее мантии, приглашая самых обездоленных обрести под ней прибежище. И тут мне самому захотелось укрыться там от безжалостной правды. Но Фанни вскинула голову, посмотрела на меня в упор и одной фразой разрушила все, что было мне так дорого:
– Это я убила ее, Тома.
Фанни
Суббота, 19 декабря 1992 года.
Общежитие Никола де Сталя
Я умираю от усталости и то и дело зеваю. У меня перед глазами пляшут записи в тетрадке по молекулярной биологии, но мой разум отказывается их воспринимать. Я борюсь со сном. А тут еще холод пробирает до костей. Дышащий на ладан обогреватель гоняет затхлый, чуть теплый воздух. Чтобы не заснуть, я включила музыку, одна за другой сменяются исполненные глубокой печали песни The Cure: «Распад», «Григорианский распев», «Последний танец»… Все как одна – зеркальное отражение того, что происходит в моей одинокой душе.
Рукавом свитера я протираю запотевшее окно. За ним – фантастическая картина. Пустынный, безмолвный кампус, застывший под перламутровой коркой. На мгновение мой взгляд теряется вдали – за кромкой жемчужно-серого неба, откуда все еще налетают снежные хлопья.
В животе у меня печет и урчит – со вчерашнего дня во рту маковой росинки не было. В шкафу и холодильнике хоть шаром покати, а в кармане ни гроша. Я понимаю: надо бы хоть немного поспать и не ставить будильник на 4:30 утра, но мешает чувство вины. У меня из головы не выходит программа по подготовке к экзаменам, которую я себе составила на две недели каникул. Я все время думаю о чертовом первом курсе медицинской школы, куда поступит от силы треть учеников из моего подготовительного класса. И я спрашиваю себя, есть ли во всем этом какой-то смысл. А вернее, не ошиблась ли я с выбором. Действительно ли мое призвание – быть врачом? И как повернется моя жизнь, если я провалюсь на экзаменах? Всякий раз задумываясь о будущем, я вижу мрачную, печальную картину. Даже не заснеженную равнину, а бескрайнюю серую пустошь. Сплошной бетон, частокол зданий, автострады… и пробуждение в пять утра. А еще – больничные палаты, груды железа, оставляющего, когда просыпаешься, неприятный вкус во рту, липкое тело лежащего рядом чужака. Я понимаю: это все, что меня ждет, ведь я никогда не отличалась легкомыслием, беспечностью и оптимизмом, свойственными большинству ребят из нашего лицея. Всякий раз задумываясь о будущем, я чувствую страх, тоску, пустоту, желание бежать и боль.
* * *
И вдруг я вижу тебя, Тома! В окне маячит твоя гнущаяся под ветром фигура на молочно-белом фоне зимних предвечерних сумерек. Спать уже совсем не хочется – вот так, вдруг. А хочется жить и двигаться вперед – тоже вот так, вдруг. Потому что только с тобой жизнь моя могла бы стать безмятежной, многообещающей, насыщенной планами, путешествиями, солнечным светом и детским смехом. Я чувствую, что существует узкая дорога к счастью, но пройти по ней я смогу только с тобой. Я даже не представляю, благодаря какому волшебству боль, грязь и чернота, которые я ношу в себе с детства, как будто исчезают, когда мы с тобой оказываемся вместе. Знаю, без тебя мне всегда будет одиноко.
Вдруг я вижу тебя, Тома, но видение исчезает так же быстро, как и появляется, и я понимаю – ты идешь не ко мне. Я слышу, как ты поднимаешься по лестнице и входишь в комнату к ней. А ко мне ты больше не ходишь. Ты ходишь к другой. К ней. И только к ней.
Я знаю Винку лучше, чем ты. Я знаю – что-то определенно есть в ее взгляде, манере двигаться, заправлять прядь волос за ухо, слегка приоткрывать рот, чтобы улыбнуться без улыбки. Я знаю – это «что-то» несет в себе не только беду, но и смерть. У моей матери было то же самое: какая-то роковая аура, которая сводит мужчин с ума. Ты представить себе не можешь, но, когда она нас бросила, отец пытался свести счеты с жизнью. Он по своей воле напоролся на ржавую арматурину, торчавшую из бетонного блока. Страховщики постарались представить это как несчастный случай на производстве, хотя на самом деле это была попытка самоубийства. После всех унижений, которые он натерпелся от матери, этот кретин еще уверял, что не мог жить без нее, но зато мог преспокойно оставить на произвол судьбы трех своих младших детей.
А ты совсем другой, Тома, только тебе нужно высвободиться из-под этого влияния, пока оно тебя не погубило. Пока не заставило сотворить нечто такое, о чем ты бы сожалел всю свою жизнь.
* * *
Ты постучал ко мне в дверь, и я пошла тебе открывать.
– Привет, Тома, – сказала я, снимая очки.
– Привет, Фанни! Нужна твоя помощь.
Винке нездоровится, и ей нужен присмотр и лекарства. Ты принялся рыться в моей аптечке и попросил заварить Винке чаю. И я как дура не нашла ничего лучше, как сказать: «Сейчас все сделаю». Вот только чая у меня больше не осталось – пришлось лезть в мусорное ведро за старым пакетиком.
Ну конечно, только на это я и гожусь – ухаживать за Винкой, бедной раненой птичкой. Но за кого ты меня держишь? Мы же были счастливы до того, как она испортила нам жизнь! Гляди, что она с нами вытворяет! Гляди, на что ты меня толкаешь и что я делаю ради того, чтобы привлечь твое внимание и вызвать твою ревность: это ты швыряешь меня в объятия всех этих уродов, с которыми мне приходится якшаться. Это ты вынуждаешь меня делать всякие гадости.
