Вдруг дверь позади эстрады открылась и на сцену вышла Зели. Сказать, что она не видела, как я пришел, было бы лукавством.
– Ты что здесь забыл, Тома?
Я тут же вскочил на сцену и оказался рядом с ней.
– От такой радушной встречи и впрямь теплеет на душе.
Она смотрела на меня в упор, не мигая.
– Ты здесь не у себя дома. Те времена давно прошли.
– А я никогда и нигде не чувствовал себя как дома, так что…
– Сейчас расплачусь.
Поскольку я не знал точно, что ищу, первую удочку пришлось забросить наудачу:
– Ты ведь по-прежнему входишь в правление?
– А тебе какая разница? – ответила она, складывая вещи в кожаную папку.
– Если так, тебе должно быть известно, кто финансирует строительные работы. Думаю, все члены правления должны быть в курсе, тем более что этот вопрос наверняка у вас ставился на голосование.
Она воззрилась на меня уже с любопытством.
– Первый транш поступил в виде займа, – сообщила она. – На оплату той части работ, за которую голосовали на правлении.
– А остальное?
Она пожала плечами, закрывая папку.
– За остальное проголосуем, когда придет время, хотя, признаться, я не очень понимаю, где правление собирается искать эти деньги.
Очко в мою пользу. Тут мне в голову совершенно неожиданно пришел другой вопрос:
– Ты помнишь Жан-Кристофа Граффа?
– Конечно. Хороший был учитель, – призналась она. – Правда, слабак, хотя человек, в общем, замечательный.
Порой Зели городила несусветную чушь.
– А знаешь, почему он свел счеты с жизнью?
Она насторожилась и спросила:
– Думаешь, существует один разумный ответ на вопрос, зачем люди кончают с собой?
– Перед смертью Жан-Кристоф написал мне письмо. В нем он признавался, что любил какую-то женщину, впрочем, без всякой взаимности.
– Любить и не быть любимым в ответ – удел многих.
– Будь, пожалуйста, посерьезнее.
– Увы, я очень даже серьезна.
– Ты в курсе этой истории?
– Да, Жан-Кристоф мне рассказывал.
По какой-то неведомой мне причине Графф, мой наставник, самый тонкий и благородный человек из всех, с кем я когда-либо общался, питал расположение к Зели Букманс.
– Ты знаешь эту женщину?
– Да.
– Кто она?
– Да что ты ко мне пристал?
– Я слышу эти слова уже второй раз за день.
– И, думаю, еще услышишь.
– Так кто же была та женщина?
– Если Жан-Кристоф тебе не сказал, то я и подавно не скажу, – отрезала она.
Она была права, но мне от этого стало не легче. Тем более что я знал, почему он этого не сделал.
– Он просто постеснялся.
– Что ж, тогда уважай его стеснительность.
– Я назову тебе три имени, и ты скажешь, ошибаюсь я или нет, идет?
– Я не собираюсь играть в эти игры. Не оскверняй память мертвых.
Но я слишком хорошо знал Зели и понимал: она не в силах отказаться от такой бесчестной игры. Потому что таким образом библиотекарша имела бы власть надо мной хотя бы какое-то время.
В самом деле. Она успела передумать, пока натягивала на себя свою вельветовую куртку:
– Так с кого же мы начнем, с какого имени?
Первое имя пришло мне на ум само собой:
– Это же не моя мать, правда?
– Нет! С чего ты это взял?
Она спустилась по ступенькам со сцены.
– Это ты?
Она усмехнулась:
– Хотелось бы, но, увы. – Она прошла через амфитеатр к выходу и издалека кинула мне: – Будешь уходить, захлопни за собой дверь, ладно? – На ее лице промелькнула злорадная ухмылка. У меня оставался последний шанс:
– Это была Винка?
– Мимо. Бай-бай, Тома! – крикнула она, выходя из амфитеатра.
6
Я остался один на сцене перед призрачной публикой. Дверь рядом с черной доской оставалась открытой. Я смутно помнил ту комнату, которую у нас еще называли ризницей. Я толкнул дверь, желая убедиться, что за ней ничего не изменилось. Это было помещение с низким потолком, но достаточно просторное, и служило оно для самых разных целей: его использовали как кулисы во время репетиций, а кроме того, как реквизиторскую и архив театрального кружка.
В глубине комнаты и в самом деле располагались железные стеллажи с картонными папками и коробками. На каждой коробке был обозначен год. Я перенесся в 1992/1993 учебный год. В коробке лежали рекламные листовки, афиши и толстая молескиновая тетрадь, где были отмечены денежные суммы за проданные билеты на различные спектакли, наряд-заказы, затраты на ремонт амфитеатра и расходы по обслуживанию театрального имущества.
Все было тщательнейшим образом описано, и в записях угадывался не мелкий, убористый почерк моей матери, а размашистая, ровная, легкая рука Зели Букманс. Я взял в руки тетрадку и поднес ее к единственному окну, собираясь просмотреть опись театрального имущества. Сначала я не заметил ничего особенного, но при втором прочтении меня кое-что насторожило: во время весенней инвентаризации – 27 марта 1993 года – Зели указывала:
Тут я готов был выступить в роли адвоката дьявола: эти сведения ничего не доказывали, поскольку имущество изнашивалось очень быстро и костюмы или принадлежности, конечно же, нередко пропадали. Тем не менее. У меня возникло чувство, что это открытие могло послужить еще одним шагом навстречу истине. Истине горькой и мрачной, к которой я шел, пятясь.
Я захлопнул за собой дверь и, выйдя из амфитеатра, направился обратно в библиотеку. Сложил свои пожитки в рюкзак и двинулся на выход, где располагалась стоп-кафедра для выдачи книг.
Взгляд с поволокой, чуть наигранная улыбка, подчеркнуто отброшенные назад волосы… Прямо передо мной, метрах в десяти, Полина Делатур кокетничала с двумя учениками подготовительного класса. Двумя крепкими, здоровыми парнями, которые, судя по их облачению, разговору и обильному потоотделению, только что ожесточенно сражались на теннисном корте.
– Спасибо за помощь, – сказал я, возвращая ей подшивку «Южного курьера».
– Рада была вам помочь, Тома.
– Я могу оставить у себя альбом?
– Хорошо, с Зели я все улажу, только не забудьте его мне вернуть.
– И последнее. В подшивке не хватает номера за октябрь 1992 года.
– Да, знаю. Этот номер куда-то подевался. Я искала даже за полками, но ничего не нашла.
