Правые обвинили Пинкера в том, что он ни в грош не ставит религию, утверждая, что добропорядочность изобретена Просвещением
{945}. Но тут Пинкер остается красноречиво беззастенчив: он доказывает, что многое из того, что улучшило жизнь людей в последнее время, отражает переход от «признания ценности души к признанию ценности жизни». Других критиков волновало, что «наращивание разумности» ставит разум выше эмоций: у социопатов же, напоминали они, прекрасно развита модель психического состояния, их чисто рациональные мозги (с физиологическими нарушениями) принимают гнусные решения, а их весьма специфическое чувство справедливости поддерживается работой миндалины и островка, но не длПФК. Естественно, когда позади уже столько страниц этой книги, хорошо понимаешь, что ключевым фактором в данном вопросе является взаимодействие разума и чутья.
Действительно ли люди стали не такими ужасными?
По этому поводу идут острейшие дебаты. Пинкер бросил эффектную фразу: «Мы, возможно, живем в самую мирную эпоху за все время существования нашего вида». Его оптимизм основан на том факте, что, за исключением Балканского конфликта, Европа не воевала с 1945 г., а это самый длинный отрезок мирного времени в истории. Для Пинкера этот Долгий мир означает, что Запад опомнился после разрушительной Второй мировой, осознал преимущества сосуществования в рамках Общего рынка перед непрерывным пребыванием в состоянии войны и что вдобавок углубилось эмоциональное понимание состояния другой стороны.
Критики наградили подобную позицию названием «евроцентризм». Западные страны могут сколько угодно нахваливать друг друга за миролюбие, очень кстати забывая о войнах, которые они вели в других частях света: Франция – в Алжире, Британия – в Малайзии и Кении, Португалия – в Анголе, Советский Союз – в Афганистане, США – во Вьетнаме, Корее и Латинской Америке. Развивающиеся же страны десятилетиями находились в условиях непрекращающейся войны: посмотрите на восточную часть Конго. Но еще более тяжкой виной стали кровавые «войны марионеток», когда Западный мир воевал чужими руками. Именно в XX столетии Советский Союз и США вооружали воюющие Сомали и Эфиопию, чтобы уже через несколько лет начать продавать оружие противоположной стороне. Так что годы Долгого мира отсчитывали только на Западе.
Если мы продолжим утверждать, что в течение прошедшего тысячелетия жестокость неуклонно снижалась, то нам предстоит смириться с кровавой картиной всего XX столетия. Вторая мировая война унесла 55 млн жизней – больше, чем любой другой конфликт за всю историю. А если сюда приплюсовать потери Первой мировой войны, эпох правления Сталина и Мао, русской и китайской гражданских войн, то цифра погибших достигнет 130 млн.
Пинкер подходит к вопросу, как и должно ученому. Он делает поправку на общую численность населения. По его подсчетам получается, что «всего» 36 млн погибших во время мятежа Ань Лушаня и гражданской войны в танском Китае VIII в. в действительности составили одну шестую часть мирового населения того времени – это эквивалентно 429 млн жизней в середине XX в. Если выразить число погибших в процентах, то Вторая мировая война едва попадает в верхнюю десятку, пропуская вперед в этом отношении мятеж Ань Лушаня, монгольские завоевания, ближневосточную работорговлю, падение династии Мин, падение Рима, набеги Тамерлана, уничтожение индейцев европейцами и торговлю рабами в Атлантическом регионе.
Критики восприняли все эти цифры в штыки: «Эй, хватит подтасовывать данные, мы говорим о 55 млн погибших во Второй мировой против 8 млн умерших при падении Рима». И что, мы бы испытали вполовину меньший ужас, если бы во время событий 11 сентября 2001 г. в Америке проживало не 300 млн, а 600? Но оценка Пинкера обоснованна, и только анализ относительных показателей тех или иных явлений позволяет обнаружить, что в сегодняшнем Лондоне жить безопаснее, чем во времена Диккенса, или что уровень убийств у некоторых групп охотников-собирателей сравним с этим показателем в Детройте.
Но Пинкер не сделал следующего логического шага: он не учел фактора продолжительности рассматриваемых событий. То есть он сравнил шесть (приблизительно) военных лет Второй мировой с 12-ю столетиями ближневосточной работорговли или, к примеру, четырьмя веками геноцида индейцев. Если ввести поправку на длительность, присовокупив ее к общим показателям численности населения, то Вторая мировая война возглавит список, Первая мировая попадет на третье место, Гражданская война в России – на восьмое, эпоха Мао – на десятое, а событие, которое даже не учитывалось в первоначальном списке Пинкера, – геноцид в Руанде – окажется на седьмом месте: там за 100 дней убили 700 000 человек
[501].
И как нам расценить эту информацию: положительно или отрицательно? По сравнению с предшественниками мы совершенно по-другому распределяем гражданские права, иначе решаем, кому сочувствовать, а кому нет и каким мировым язвам давать отпор. Все меньше людей проявляют жестокость, и общество старается сдерживать таких и смягчать эффект их действий. Но есть и отрицательный аспект. У этого жестокого меньшинства теперь большие возможности и больший инструментарий. Подобные люди не просто кипятятся по поводу событий на другом континенте – они садятся в самолет и отправляются прямо туда, а уж там учиняют полный разгром. Харизматичные негодяи с помощью интернета могут вдохновить тысячи людей, а не жалкий десяток бездельников на деревенской площади. Террорист-одиночка уже не одиночка: он с легкостью находит единомышленников, и их общение дает «метастазы». И тот хаос, что когда-то учинялся дубиной или ножом, ничто по сравнению с чудовищными последствиями пулеметной очереди или бомбы. Кое-что исправилось, да. Но это не значит, что теперь все прекрасно.
Итак, давайте рассмотрим один за другим основные выводы этой книги, которые смогут нам помочь.
Некоторые традиционные способы
Во-первых, вспомним стратегию, которая помогала уменьшать насилие уже десятки тысяч лет назад, – перемещение. Если между двумя индивидами из группы охотников-собирателей начинались ссоры, один часто уходил жить в соседскую общину, иногда добровольно, а иногда и нет. Похожим образом межгрупповые трения смягчались, если одна из общин снималась со своего места и переходила на новое, и это можно считать преимуществом кочевого образа жизни. Недавние исследования охотников-собирателей хадза из Танзании выявили еще одну выгоду подобной мобильности: она способствует дополнительному общению между собой особо активных, контактных индивидов
{946}.
