Блум показал, кроме того, как сильные порывы эмпатии толкают нас к наипростейшим психологическим решениям, требующим минимальных когнитивных затрат. В такие моменты та боль, которую мы видим здесь и сейчас, которую мы уже знаем и испытали, которая касается знакомого и привлекательного человека или члена Своей группы, для нас сразу становится сильнее тех страданий, которые переживают где-то далеко или какие-то чужие люди, не из нашей группы; также не очень нам понятны страдания, о которых мы имеем смутное представление
[455]. В порыве эмпатии наше видение момента сужается, и она в результате подводит нас. Философ Джесси Принс так описал проблему: «Не важно, чья боль больнее, важно, кому наша помощь нужнее».
Да существуют ли они вообще – эти «чистые» альтруисты?
Стоп, машина! Наукой доказано, что можно чувствовать радость от добрых дел; она происходит от активации мезолимбической дофаминовой системы. Для этого даже нейросканер не нужен. В 2008 г. в Science опубликовали исследование: участникам эксперимента давали по 5 или по 20 долларов, а потом одну половину испытуемых просили сегодня же истратить эти деньги на себя, а вторую – на кого-нибудь другого (отдать, например, другу или пожертвовать на благотворительность). И как выяснилось из опросов участников в начале и конце того дня, ни сумма денег, ни возможность купить себе что-нибудь не увеличивают ощущение радости. Ее приносит только трата на кого-то еще. Особенно любопытен тот факт, что, когда сторонним наблюдателям рассказывали о замысле этого эксперимента, они предсказывали результат прямо противоположный: будто бы радость окажется сильнее у тех, кто потратит на себя больше денег, – а ведь на 20 долларов покупается соответственно, больше радости, чем на пять
{870}.
Проблема, естественно, в том, почему добрые дела отзываются чувством радости, и отсюда вытекает классический вопрос: существует ли вообще акт истинного бескорыстия, в котором нет ни крошки собственной выгоды? Возможно ведь, что в любом добром деле имеется кусочек личного интереса, что и заставляет чувствовать радость. Я, безусловно, не собираюсь рассматривать эту тему с философских позиций. Для биолога самое надежное – рассуждать об альтруизме и кооперации с позиций эволюции, а там всегда найдется место личной выгоде.
Должны ли мы удивляться? Чистое бескорыстие видится практически недостижимой целью, если учесть, что самой главной частью мозга, где формируется чувство эмпатии, является ППК; а она эволюционировала, чтобы, наблюдая за чужими неудачами, ее «хозяин» мог обучиться дельным вещам для собственной пользы
{871}. Личные выгоды для отзывчивого к чужим горестям человека бесконечны. В плане межличностных отношений это, например, такая: получивший помощь остается в долгу, таким образом, она переходит в разряд реципрокного альтруизма. Не менее выгодно укреплять свою репутацию и получать одобрение общества – вон как знаменитости слетаются в лагеря беженцев, чтобы там сфотографироваться с детьми хоть и голодными, но счастливыми от их звездно-ослепительного присутствия. Еще мы знаем странную версию репутации, сложившуюся в нескольких культурах, которые придумали себе бога-морализатора, отслеживающего человеческое поведение, наказывающего и награждающего по заслугам. Как мы видели в главе 9, подобное появляется, лишь когда количество носителей такой культуры растет и учащаются взаимодействия между незнакомыми людьми – тогда-то и приходится вводить в обиход подобного бога. Вот результат одного недавнего исследования: чем острее человек чувствует, что бог/боги наблюдают за ним и наказывают, тем больше просоциальных действий он совершает по отношению к незнакомцам; и эта зависимость прослеживается в широком спектре религий мира. Так что толика личной выгоды видится даже в искривлении космического пространства в свою сторону. И наверное, самое непостижимое – это чисто внутренняя награда за альтруизм, то приятное тепло, которое ощущается от совершения благого дела, смягчение жалящего чувства вины, ощущение связи с другими, крепнущее чувство, что доброту можно включить в реестр собственных качеств.
Наука смогла уловить эгоистические элементы в эмпатических действиях
{872}. Как мы отметили, некоторые личные интересы связаны с самоидентификацией – личностные профили
[456] людей свидетельствуют, что чем человек щедрее, тем чаще он сам себя оценивает с позиций собственной щедрости. Что за чем следует – щедрость за оценкой или оценка за щедростью? Трудно сказать, но наиболее склонные к благотворительности люди воспитывались склонными к благотворительности родителями, внушавшими, что благотворительность – это моральный императив (особенно в религиозном контексте).
А как насчет связанного с репутацией эгоистического интереса альтруиста в обществе, где роль благодетеля выглядит достойнее роли потребителя? В главе 10 было подчеркнуто, что люди ведут себя более просоциально, если это отражается на их репутации, а судя по личностным характеристикам, наиболее просоциальные люди больше других зависят от общественного одобрения. В двух уже упомянутых исследованиях, где у людей изучали дофаминергическую активацию в момент благотворительных действий, есть подвох. Как мы помним, испытуемым давали деньги и предлагали оставить их себе или пожертвовать на что-нибудь. Так вот, если эксперимент проводился с нейросканированием, то оказывалось, что акт благотворительности активировал дофаминовую систему «награды» – но в присутствии наблюдателя. А если никто не смотрел, то дофамина выделялось больше, когда испытуемый решал оставить деньги себе.
Наичистейшая, свободная от какой бы то ни было личной выгоды форма благотворительности – когда и даритель, и получатель анонимны. Примерно такими словами подытожил эту ситуацию философ Маймонид еще в XII в.
[457] И, судя по приведенным исследованиям с нейросканированием, это, видимо, еще и редчайшая ее форма.
