К конформизму побуждают престиж, близость власти, ее законность и стабильность. Очевидно, группа Своих вызывает более сильные конформистские тенденции, чем группа Чужих. Вот, например, как Конрад Лоренц пытался оправдать свою принадлежность к нацистской партии – с помощью тяги к общности, к коллективу: «Практически все мои друзья уже сделали это, включая моего собственного отца, который уж точно был добрым и гуманным человеком»
{764}.
Когда дело касается группы, то значение приобретает ее численность: сколько голосов убеждают присоединиться к компании классных парней? Шимпанзе или двухлетние дети не собирались повторять действие, которое три раза выполнял один индивид, но, если его совершали по разу три индивида, малыши и приматы склонялись к конформизму. В подтверждение этого Аш в своих работах показал, что порыв «быть как все» возникает, когда есть минимум три разных человека, чье мнение сходным образом противоречит взглядам испытуемого, а максимальных показателей конформизм достигает уже при шести «оппонентах». Но это все верно для искусственного мира лабораторных исследований, где респонденты определяют длину линии; в реальном же мире порыв к конформизму в окружении шестерых линчевателей по мощи не идет ни в какое сравнение с готовностью согласиться с голосом пусть даже тысячной толпы
{765}.
Что требуется и в каком контексте
Тут выделяются два момента. Первый состоит в том, что сила убеждения меняется постепенно. «Вы же смогли ударить его разрядом в 225 В, почему же у вас возникла проблема с 226 В? Это нелогично». «Да ладно, мы все бойкотируем их бизнес. Давайте их закроем, непохоже, что им кто-то покровительствует. Да ладно, мы ведь уже прикрыли их бизнес, давайте заберем, что там у них осталось от капитала; все равно их магазины уже ничего им не приносят». Мы редко сознательно отдаем себе отчет, что постепенно, шажок за шажком, но уже перешли какую-то черту, хотя интуитивно ощущаем это. И что же происходит в результате таких шажков? А то, что из-за них «сопротивленцы» (если они появятся) оказываются в позиции обороняющихся, и тогда дикости по ту сторону черты воспринимаются как проблема интеллектуальная, не моральная. И как ни забавно, но в этом видится оборотная сторона нашей особенности мыслить категориями – подчеркивать, непомерно усиливать весьма расплывчатые границы. Переход к чудовищным, диким поступкам может быть очень постепенным, и границы нет, она условна, а мы, как та пресловутая лягушка, которая сама не заметила, как сварилась в кипятке
[414], обнаруживаем себя в новом качестве. Когда же совесть в конце концов восстает и рисует черту на песке, то мы все равно понимаем – черта-то произвольная, нарисованная в силу каких-то внутренних подспудных ощущений: вот лицо ненавистной жертвы – несмотря на наши достижения в образовании псевдовидов оно напоминает нам кого-то любимого; или вдруг откуда-то повеяло ароматом, мгновенно вернувшим нас в детство, и мы вспоминаем присущее той поре ощущение чистоты и невинности; так или иначе нейроны передней поясной коры получили приличное подкрепление. И в эти моменты неважно, где именно определилось место для той черты, важно, что ее вообще провели.
Второй момент касается ответственности. Вернемся к милгрэмовским «учителям»: по окончании эксперимента они отмечали, насколько убедительно звучало пояснение ученого в халате, что «ученик» дал согласие на участие, будучи заранее предупрежден о риске. «Не волнуйтесь, с вас за это не спросят». Феномен Милгрэма продемонстрировал действенность метода передачи ответственности, когда экспериментаторы заставляли «учителя» слушаться, подчеркивая, что он ответствен перед экспериментом, а не перед «учеником»: «Я считал, что вы пришли сюда ради эксперимента», «Вы же член команды», «Из-за вас все придется прекратить», «Вы подписали бумаги». Довольно трудно в этой ситуации ответить: «Я подписывался, но не на это». И еще труднее возразить, когда оказывается, что именно на это – даже если напечатанное мелким шрифтом – вы и подписались.
Тенденция к повиновению усиливается, когда размывается чувство вины: даже если бы этого не сделал я, все равно бы так произошло
{766}. И вина становится статистикой. Поэтому в прошлом людей казнили не пятью выстрелами из одного ружья, а пятью выстрелами из пяти ружей – для приведения приговора в исполнение вызывали расстрельную команду. Чтобы уменьшить ощущение ответственности у исполнителей, ружье одного из расстреливающих заряжали холостыми. Таким образом, каждый в команде успокаивал себя не только мыслями вроде «Я один из пятерых», но и еще более утешительными: «Может, я стрелял холостыми и вообще никого не убил». Эту традицию продолжает современная «технология» казни в тюрьмах. Смертельный укол делает машина, оборудованная двумя шприцами и двумя кнопками контроля, которые нажимают два человека одновременно; в ответственный момент срабатывает генератор случайных чисел и случайным образом выбирает, какая из смертельных доз попадет в ведро, а какая – в человека. А затем запись стирается из памяти генератора, что позволяет каждому исполнителю думать: «Может быть, как раз моя порция яда вылилась в ведро и я никого не убил».
И наконец, ощущение ответственности снижается анонимностью
{767}. Это получается само собой, если группа достаточно велика, а большие группы поощряют стремление отдельной личности к анонимности: во время чикагских протестов 1968 г. перед нападением на безоружных демонстрантов – участников антивоенных акций многие полицейские намеренно закрывали свой значок с именем. Группы также поощряют конформизм, утверждая анонимность в качестве групповой концепции. Примеры этого можно найти в самых разных областях жизни, от ку-клукс-клана до Имперских штурмовиков из «Звездных войн» и результатов научных изысканий: в некоторых традиционных сообществах перед сражением воины подгоняют свой внешний вид под стандартный образец, они с большей вероятностью будут мучить врагов и издеваться над ними, чем воины из тех культур, где перед битвой не положено трансформировать свой внешний вид. Воины используют всевозможные методы деиндивидуализации, причем это делается не для того, чтобы жертва из Чужих не смогла их потом узнать, а для морального отрешения от совершенного – чтобы самому не узнать себя потом, чтобы было ощущение, будто это не я совершал действия.
