И вот в многоуровневом отборе находится место для неогруппового – какие-то наследуемые черты могут быть неадаптивными для особи, но полезны для всей группы. Здесь крупными буквами прописаны сотрудничество и просоциальность, они появляются, когда приверженцы стратегии «око за око» должны найти друг дружку среди толпищ вечных «Всегда обманывай». Говоря формальным языком, хотя А и одерживает победу над Б, но группа Б побеждает группу А.
Вот превосходный пример неогруппового отбора. Вы фермер и хотите, чтобы ваши куриные коллективы откладывали как можно больше яиц. Выберите из каждого коллектива самую яйценоскую несушку, объедините таких суперкуриц и ждите в надежде, что новая группа даст вам суперкладку. Но вместо этого вы получаете довольно жалкий результат
{581}.
Почему несушка оказалась в своем коллективе самой продуктивной? Потому что она клевала тех, кто пониже рангом, доводя их до стресса и снижая у них плодовитость. А если этих куриных фурий свести вместе, то оставшиеся несушки превзойдут их по числу яиц.
Мы по-прежнему далеки от мысли, что животные поступают во благо своего вида. Но имеем в виду, что бывают обстоятельства, когда признак, увеличивающий приспособленность отдельной особи, оказывается невыгодным, если его приобретают все особи в группе или если той приходится конкурировать с другой группой (например, за экологическое пространство).
Идея неогруппового отбора встретила серьезное сопротивление. Отчасти оно порождалось глубинным неприятием, которое в устах старой гвардии звучало примерно так: «Превосходно! Сначала мы изымаем все сезоны программы Wild Kingdom, а потом строим глазки групповикам?» Но более сильную аргументацию представили те, кто отличает старый групповой отбор от его обновленной версии, полагая, что групповой отбор существует, но исключительно редок.
Возможно, в мире животных все так и обстоит. Но у людей неогрупповой отбор разворачивается широко и последовательно. Группы конкурируют за охотничьи территории, пастбища, источники воды. В культурах преувеличивается размах межгруппового отбора и преуменьшается сила внутригруппового, и то и другое с опорой на национализм, религиозную нетерпимость, расовую дискриминацию и т. д. Уже упоминавшийся Сэмюель Боулз из Института Санта-Фе подчеркивал значение межгрупповых конфликтов, таких как войны, для становления внутригрупповой кооперации (это парохиальный, т. е. направленный только на Своих альтруизм). Он называл межгрупповые конфликты «повитухой альтруизма»
{582}.
Большинство специалистов в данной области признают сейчас многоуровневый отбор, при этом находится место и неогрупповому, в особенности когда речь идет о человеке. В этой реабилитации сыграли видную роль работы двух ученых. Первый – Дэвид Слоан Уилсон из Университета штата Нью-Йорк в Бингемтоне. Он десятки лет продвигал идею неогруппового отбора, хотя сам видел в нем не нео-, а старый добрый групповой отбор. Коллеги его идеи в целом отвергали, а он защищал свои позиции собственными исследованиями, начиная от социальной организации у рыб и заканчивая эволюцией религии. Мало-помалу Уилсон убедил некоторых специалистов, и среди них оказался тот самый второй – биолог из Гарвардского университета Эдвард Осборн Уилсон (причем не родственник!). И он, бесспорно, был самым сильным натуралистом второй половины XX в., строителем социобиологии (вобравшей в себя знания многих областей биологической науки), идолом биологии. Он долгое время открещивался от идей Д. С. Уилсона, как вдруг произошло нечто из ряда вон выходящее – восьмидесятилетний Э. О. Уилсон признал, что был неправ. И вместе с первым Уилсоном опубликовал основополагающую статью под названием «Новый взгляд на теоретические основы социобиологии» (Rethinking the Theoretical Foundation of Sociobiology). Мое уважение к обоим Уилсонам – как с человеческих, так и с профессиональных позиций – поистине безгранично
{583}.
Итак, в кругу сторонников многоуровневого отбора наступила оттепель. Как оказалось, трехногий табурет, опирающийся на индивидуальный и родственный отбор, а также реципрокный альтруизм, будет устойчивее с добавлением четвертой – неогрупповой – ноги.
А что у нас?
Куда в этой системе помещается человек? Наше поведение удачно ложится на все предсказания эволюционных моделей. До тех пор пока не начинаешь получше присматриваться
{584}.
Начнем с прояснения нескольких ошибочных представлений. Во-первых, мы произошли не от шимпанзе. И вообще не от какого-либо из современных животных. У нас с шимпанзе имеются общие предки, жившие около 5 млн лет назад (и геномный анализ показывает, что эволюция потрудилась над шимпанзе столь же решительно, сколь и над нами)
{585}.
Во-вторых, в принципе не стоит раздумывать, к какому виду человекообразных обезьян мы ближе всего. По моему опыту, любители охоты на уток и музыки кантри обычно голосуют за шимпанзе, а приверженцы здоровой пищи, осведомленные об окситоцине, предпочитают в этом смысле бонобо. В действительности мы одинаково отстоим и от тех, и от других; в наших с ними нуклеотидных цепочках имеется примерно 98–99 % общности. Сванте Пэабо из немецких институтов общества Макса Планка показал, что 1,6 % нуклеотидных последовательностей в человеческом геноме больше похожи на бонобо, чем на шимпанзе, а 1,7 % больше похожи на шимпанзе, чем на бонобо
[322]
{586}. Отставив в сторону все наши желания и отговорки, нужно усвоить, что мы ни бонобо, ни шимпанзе.
