Наниматель — вспоминал дон Каталино Кастро — моментально сообразил, как поступить. Пустив в ход неподражаемое красноречие, заслужившее ему славу лучшего торговца людьми во всех кантонах пампы, он в два счета уговорил психов следовать за ним.
— Как дудочник — крыс в детской сказке, — блеснул эрудицией хозяин бойни.
Приятели с удовольствием представляли себе, как выглядело стадо полоумных, ведомых Панчо Карросой в непроглядной тьме мимо руин к вокзалу. Наверное, они шли гуськом («или парами за ручку, как школьники на экскурсии», — фантазировал Элисео Трухильо); их освещало зарево пожаров, бушевавших по всему городу, и пугали сирены карет «скорой помощи» и мертвые тела, которые то и дело попадались на пути.
Однако на вокзале выяснилось, что железная дорога на сотни километров к северу и югу вышла из строя и починят ее не раньше чем через две недели. Панчо Карроса, тертый калач, принял молниеносное решение и развернул свою колонну в сторону порта Талькауано. На следующий день они погрузились на пароход «Лаутаро», направлявшийся в Антофагасту. За два дня стоянки в Кокимбо наниматель поднабрал еще людей и перемешал их с сумасшедшими.
18
Когда Старый Бур принес Магалене Меркадо весть об аресте Христа из Эльки, она готовилась принять одноногого рабочего, слывшего лучшим токарем прииска. На углу меж тем ошивались и косили под дурачков двое других прихожан, толстяк и верзила, оба продавцы из пульперии. Они лениво болтали о стачке и незаметно поигрывали руками в карманах штанов.
Магалена Меркадо, разумеется, страшно огорчилась тому, что стряслось с проповедником, но долг превыше всего. Поэтому, узнав новости, она не сразу кинулась на выручку Христу, а сначала обслужила всех трех клиентов. Двое — мастер токарного дела и толстый продавец — принадлежали к тому типу мужчин, которых она именовала «чудаковатыми». Токарю, несмотря на отсутствие одной конечности или как раз в силу этого недостатка, нравилось заниматься любовью стоя. Едва раскачиваясь на своей сиротливой ноге, он по мере приближения к развязке все громче пыхтел и просил ее царапать, да посильнее, деточка, сильнее, бледный обрубок второй ноги. Продавец же по причине неких событий детства, о которых обещал ей как-нибудь рассказать, любил делать это под кроватью. Иначе не мог. Магалене приходилось стелить на пол одеяло, чтобы не выпачкать в земле зад. И хотя бронзовая кровать отличалась высотой, толстяк, бывало, так раззадоривался, что поднимал ее спиной.
Отпустив третьего прихожанина и сделав записи в большой тетради, поскольку все трое обслужились в кредит, она собралась навестить проповедника. Тронула румянами щеки, послюнила палец, подправила брови и повязала голову черным платком. Юбку переодевать не стала, а вот блузку по размышлении заменила на более открытую, с декольте до середины груди.
Преклонив колени, простилась с Богородичкой и прихватила бумажный пакет, все еще валявшийся в кухне на скамье. Мало ли Христу из Эльки понадобятся в темнице личные вещи.
Но тут ее взяло любопытство, и она опрокинула содержимое священного пакета на стол: кроме пары захватанных брошюр и Библии в твердой обложке, ничего божественного там не обнаружилось. Черные трусы, использованный носовой платок, застывший в форме хризантемы, куски мыльного дерева, чтобы мыть голову, бакелитовая мыльница с бруском мыла «Цветы Правии», несколько грецких орехов, сушеный инжир, коробок с тремя спичками, обернутая дерюгой бутылка из-под английского коньяка, полная воды.
Обозрев скромное имущество проповедника, Магалена Меркадо устыдилась своего порыва: негоже шарить по вещам истинных святых. Складывая скарб в пакет, она обнаружила в страницах Библии пожелтевшую фотокарточку, женский портрет. Судя по чертам лица, это матушка Христа из Эльки. Надпись на обороте подтвердила догадку. Заголовок был выведен красными чернилами волнистым почерком ребенка, которому впервые доверили сложное каллиграфическое задание: Святейшая память — моя обожаемая маменька донья Роса Вега де Сарате. Ниже шли строки:
Мама, мама — слово это,
словно райской птицы пенье.
Навсегда дитя согрето
маминой любви гореньем.
Когда Магалена Меркадо вышла из дома, вечерело. Бедные лачуги из цинковых листов в сумерках выглядели еще беззащитнее. По земляным улицам не так-то просто ходить на каблуках, особенно там, куда женщины за неимением канализации выливают тазы с грязной водой. Кое-где невыносимо несло мочой и дерьмом.
У участка творилось черт знает что. Десятки людей, в большинстве — женщин и детей, оглушительно требовали немедленно отпустить проповедника. Сторожевые сдерживали смутьянов карабинами. Никому не давали приблизиться к дверям. Магалена Меркадо обратилась к самому юному охраннику. Он отправился переговорить с начальником, и через некоторое время ей разрешили войти.
Ей одной и никому больше.
В камеру без окон сквозь щели в цинковых стенах проникало ровно столько воздуха, чтобы не задохнуться. С потолка свисала сороковаттная лампочка, обсиженная мухами. Христа из Эльки она не застала, как ожидала, молящимся на коленях Отцу Предвечному. Он съежился в углу у двери и утирал нос, уставившись в пустоту.
Все лицо было в крови.
Сторожевой поставил ей у входа низкую деревянную скамеечку и, прежде чем удалиться, сухо обронил:
— Десять минут, не больше. Приказ начальника.
Магалена Меркадо подтащила скамеечку к проповеднику. Горестная фигура напомнила ей страдающего Христа. Ее переполнила чистая жалость. Она сняла с головы платок и вытерла кровь. Потом с животным трепетом вылизала раны, как львица вылизала бы больного детеныша.
Ни один не произнес ни слова.
Молчали они долго.
Наконец Христос из Эльки, не глядя на нее и не переставая шуровать пальцем в носу, спросил, почему Криворотый впустил ее. Не дождался ответа, кивнул на ее декольте и фыркнул:
— Вы, дщери Евы, известно, обладаете всеми ключами от мира сего. Стоит лишь выставить груди напоказ — и вот, двери отпираются и запираются по вашему хотению.
Магалена Меркадо объяснила, что важный прихожанин, который ходит к ней по ночам, ну, тот, про которого она рассказывала в день приезда святого, — это сам сеньор управляющий. А начальник сторожевых всегда отвозит ее домой к гринго, если тому так хочется.
— Криворотый один знает, что я обслуживаю гринго. То есть ему одному полагается знать.
— Он не спрашивал про план рабочих, — пробормотал Христос из Эльки.
— Какой план? — пытливо спросила она.
— Взорвать завод.
Магалена Меркадо застыла, ошарашенная.
— Не знаю, о чем вы, Учитель, — сказала она.
Христос из Эльки хотел было ответить, но потом мотнул головой, как бы не удостаивая вниманием малоинтересную тему, вытер сопли с пальцев о складку туники, посмотрел Магалене в глаза, глубоко вздохнул и наконец решился поведать ей, зачем явился, зачем пересек полпампы и едва не достался стервятникам. Эти слова щекотали ему нутро, словно вихрь обжигающего песка. Поэтому он не осмелился выложить все разом — дух его трепетал, как молодой жаворонок перед неизбежностью первого полета, — а долго ходил вокруг да около, вертелся на одном месте, будто пес, пытающийся укусить себя за хвост. Что-то мямлил про горести и лишения первых десяти лет служения, неисчислимые унижения и обиды. Да, сестра, десять лет миряне его не жаловали, ох не жаловали, ругали еретиком, да еще и принимали за отъявленного безумца. Просто, сестра Магалена, вы и сама, наверное, замечали: когда мы, верующие, говорим с Богом, считается, что мы молимся, а когда Бог говорит с нами, считается — что мы несчастные шизофреники. Хотя он уже и внимание обращать перестал на издевки над его свободной наружностью. Само собой, привык. Господь свидетель. Но иногда люди переходят всякие границы дурости. Даже за государственного шпика его принимали, вот шуты гороховые. Смех и грех, а, сестра? Иные обвинения, однако, подавляют его дух и вгоняют в тоску: ему горько, что его считают шарлатаном, мошенником, наглецом, который пользуется невежеством и доверчивостью сельских жителей, — вот как отзываются о нем разные шаромыжники, возомнившие, будто ухватили правду за хвост. Но он может поклясться, что в жизни ни гроша ни у кого не просил и пожертвований не брал, как берут с паствы бессовестные католические священники и пасторы евангелистских церквей. Более того, он никогда не жаловался на все подобные оскорбления, потому что в самом начале, еще до того, как выйти в мир со здравыми помыслами на благо Человечества, дал обет оставаться спокойным и глухим к любой обиде, в память о покойной матушке обещал не поддаваться гневу и низменным порывам, но за ненависть платить любовью, за дерзость — добротой, за кичливость — скромностью и никому не отвечать высокомерно или сердито, как бы ужасна ни была грубость, брошенная все равно кем — взрослым человеком, хоть штатским, хоть военным, или неразумным юнцом. До сих пор, сестра Магалена, он изо всех сил старался соблюдать обет. Впрочем, как обыкновенный полевой грешник, каковым и является, он должен признаться, что порою дьявол так наподдавал ему хвостом, что он уже готов был взбунтоваться против Предвечного Отца, отречься от Него, подобно Петру, из-за того, что Господь не препятствовал творящимся против него козням. Серьезно вам говорю, сестра. Видно, мир на грани гибели, раз с дурных берут пример, а добрых обрекают на поругание. Ведь люди имели подлость сомневаться даже в его мужской сущности. Вы не ослышались, сестра. Его мужественность подвергали сомнению. Поэтому-то он и явился в Вошку, заслышав о ее поклонении Святой Деве, житии по Божию закону и неизмеримой любви к ближнему: он хочет просить ее стать его ученицей, да, сестра, с огромным уважением он просит уехать с ним и сопровождать в проповедническом крестовом походе. Потом он рассказал о Марии Энкарнасьон, его первой Магдалине, о том, какая она была праведница, как хорошо справлялась с ролью помощницы и как одним дождливым вечером нагрянули ее родичи и силой отняли ее. И о двух апостолыпах, которые появились позже, деревенских девушках с юга, очень верующих, одна из Тальки, вторая из Лаутаро, добрых и скромных, словно трава на пастбище, тех, что поначалу проявляли истинную жертвенность, но вера их оказалась не долговечнее цветка в пустыне.
