— А он что, тоже не в себе? — невинно поинтересовался дон Олвидо Титичока, хозяин бойни.
— Разумеется! Кто же в себе женится на такой страшной тетке, как донья Лошадиная Морда? — расхохотался во все тридцать два зуба оркестрант.
— Это через какое стекло посмотреть, — степенно молвил владелец бойни, боливиец по происхождению.
— Как так, пассажир Титичока? — удивился начальник станции, подымая косматую седую бровь в знак согласия с управляющим кинотеатра. — Что это за волшебное стекло такое, которое уродин красавицами представляет?
— Деньги, какое же еще, дорогие земляки, — наставительно отвечал дон Олвидо. — Сквозь это стеклышко на что ни глянь — все лучше будет. Будь, к примеру, дон Анонимо богат, все мы видели бы в нем не несчастного безумца, а слегка эксцентричного приятного господина. Равным образом почтенная сеньора супруга упомянутого мясника, стоит ей получить наследство и заделаться миллионершей, перестанет быть страхолюдиной и обзаведется экстравагантной экзотической красотой.
Из граммофона Клуба служащих полилась «Тропическая тропка»
[24] в исполнении Лупе Паломеры — песня вот уже несколько лет кряду не выходила из моды, и ее крутили на всех радиостанциях. Элисео Трухильо сменил тему и рассказал, что это болеро обрело такую известность во всей Южной Америке, что служанки распевали его непрерывно, пока выбивали ковры, мыли окна или мели тротуары перед хозяйскими особняками. В богатых домах больших городов даже стали появляться объявления:
Требуется служанка, которая не поет «Тропическую тропку».
Владелец бойни, партнер киношника по домино, который в эту минуту медленно и, в отличие от товарищей, бесшумно перемешивал костяшки, оставил байку без внимания, вернулся к основной теме и полусерьезно, полушутливо ввернул:
— Если обнаружатся еще сумасшедшие, придется нам, земляки, добывать stultifera navis
[25].
Дон Олвидо Титичока слыл в селении человеком ученым, и приятели, наградившие его кличкой Просвещенный Мясник, привыкли к его разглагольствованиям. Все знали, что дома он держит иллюстрированную энциклопедию в двенадцати томах и на сон грядущий непременно листает один из них. Словом, никого не удивляли его чудные суждения о самых обыкновенных и пошлых вещах; надо было только дождаться, как сейчас, пока он соизволит объяснить, что же такое, черт его дери, сказал или хотел сказать. Однако мясобоец отличался сдержанным нравом и не торопился разжевывать смысл фразы.
Наконец, расставив костяшки по порядку от меньшей до большей и с наслаждением почесав похожие на вяленое мясо складки на шее, владелец бойни повел рассказ: в конце Средних веков на европейском континенте власти спасались от засилья умалишенных, от которых в деревнях было не продохнуть, тем, что, как собак, отлавливали их, отвозили в ближайший порт, сажали на маленький корабль, а уже в открытом море, вдали от городов, команда ссаживалась на шлюпки и бросала судно вместе с горемычными безумцами на произвол судьбы и волн, чтобы природа сама заботилась об их жалком существовании.
— Называлась эта штука Корабль дураков.
Элисео Трухильо перестал мурлыкать «куда ты увела ее, тропическая тропка» и заметил, что эта легенда, должно быть, и навела Легавого Ибаньеса
[26] на мысль арестовывать голубых, грузить на военные корабли и вывозить в открытый океан. Но военными кораблями не побросаешься. Куда там. Поэтому диктатор немного изменил идею Корабля дураков (Корабля пидоров в данном случае): пассажиров не оставляли на произвол стихии, а заботились о их судьбе до самого конца: привязывали к ногам рельс и спихивали в воду.
— Надо думать, в Средние века, — продолжал глава оркестра, знаменитый не только склонностью к кутежам, но и сочувствием к Социалистической рабочей партии, — тогдашние заправилы тоже избавлялись от врагов, выдавая их за психов, как наш диктатор пускал на дно самых шумных профсоюзных вожаков под предлогом, будто они голубые.
И вновь подхватил болеро, барабаня пальцами по столу:
Клялся любить меня всегда,
не забывая никогда
волшебной ночи подле моря.
Начальник станции сощурился от дыма своей же сигареты и высказался в том смысле, что Корабль дураков, скорее всего, уже проплывал по здешней пустыне. Разве глубокоуважаемые пассажиры не помнят, какую бригаду душевнобольных пригнал в пампу мерзавец Панчо Карроса?
— Тогда уж Поезд дураков, — усмехнулся дон Сесилио Рохас. — В пампу-то они попали поездом, верно?
— Верно, но с юга их доставил пароход, — возразил начальник станции, вынул сигарету изо рта и зашелся наждачным кашлем так, что аж фуражка набок сползла. — «Лаутаро» вроде бы. Взял их на борт в Талькауано на следующий день после землетрясения, а высадил в Антофагасте.
Даром что тема выдалась затасканная, приятели охотно разговорились о легендарной психбригаде с юга. Может, ее и не было никогда. Нынче уж не найдешь того, кто мог бы поклясться, что знаменитая партия сумасшедших, высадившаяся в пампе после страшного землетрясения в городах Чильян и Консепсьон, — не выдумка.
Некоторые обитатели Вошки — и среди них дон Каталино Кастро — утверждали, что слышали историю от самого Панчо Карросы, когда того по пьяни подзуживали собутыльники. В день землетрясения — говорят, хвастливо рассказывал Панчо Карроса, — он находился в провинции Био-Био, обрабатывал местных крестьян. Дело шло из рук вон плохо, потому что после селитряного кризиса 1929 года много народу вернулось из пампы. Слухи про истинное житье-бытье в Атакаме быстро разлетелись по всему югу, и желающих ввязываться в авантюры с селитрой почти не осталось. Панчо Карроса работал уже месяц, а окучить успел всего пятнадцать человек, хотя по договору обязан был доставить компании не меньше сотни. Он уж и не знал, где бы раздобыть еще «голов» — так он изящно отзывался о заманенных им в пампу несчастных, — как вдруг случилось одно из самых крупных землетрясений за всю историю страны, разрушившее в провинции восемьдесят процентов всего жилья и унесшее жизни двадцать пяти тысяч человек.
Началось оно 24 января 1939 года около полуночи, рассказывал Панчо Карроса. Он как раз облокотился на стойку одного бара в городе Консепсьон и вальяжно расплачивался крупными купюрами, чтобы впечатлить компанию гуляк, сами видите, друзья, в пампе деньжата на земле валя… и тут эта самая земля сотряслась. В заведении сразу же обрушился потолок, и наниматель выжил только благодаря интуиции и ловкости: вовремя забился под стойку. Отсидевшись, он выполз из-под обломков и пошел к гостинице. Кругом царил ад кромешный. Он огибал развалины домов и трупы, слышал стоны погребенных заживо и плач тех, кто метался и звал родных, и вдруг набрел на разрушенное здание сумасшедшего дома. Перед единственной выстоявшей стеной — фасадной — ютились пациенты. Никаких санитаров и сторожей при них не было. Умалишенные выглядели тихими, даже не скажешь, что психи. Буйные наверняка воспользовались катастрофой, чтобы сбежать, а они, безвольные, безразличные к разворачивающейся кругом трагедии, жались к дверям, не зная, куда податься.
