— Подойди ко мне, — сказал отец.
Патрик шагнул к нему.
— Поднять тебя за уши?
— Нет! — выкрикнул Патрик.
У них была такая игра. Отец вытягивал руки и щипал Патрика за уши большим и указательным пальцем. Патрик обхватывал ладошками отцовские запястья, а отец притворялся, что поднимает его за уши, но на самом деле Патрик держался на руках. Отец встал и вздернул Патрика на уровень своих глаз.
— Разожми руки, — велел он.
— Нет! — выкрикнул Патрик.
— Разожми руки, и я тебя сразу же отпущу, — повелительно сказал отец.
Патрик разжал пальцы, но отец все еще держал его за уши. На миг Патрик повис на ушах, быстро перехватил отцовские запястья и ойкнул.
— Ты же обещал, что отпустишь. Пожалуйста, отпусти уши.
Отец все еще держал его на весу.
— Сегодня я преподал тебе важный урок, — заявил он. — Думай самостоятельно. Не позволяй другим принимать решения за тебя.
— Отпусти меня, пожалуйста, — сказал Патрик, чуть не плача. — Пожалуйста.
Он с трудом сдерживался. Руки ныли от усталости, но расслабиться он не мог, потому что боялся, что уши оторвутся с головы одним рывком, как золотистая фольга с баночки сливок.
— Ты же обещал! — завопил он.
Отец опустил его на пол.
— Не ной, — произнес он скучным тоном. — Это очень некрасиво.
Он снова сел за фортепиано и заиграл марш.
Патрик не стал танцевать, выбежал из комнаты и помчался через вестибюль на кухню, а оттуда на террасу, в оливковую рощу и дальше, в сосновый бор. Он добрался до зарослей терновника, скользнул под колючие ветви и съехал с пологого пригорка в свое самое тайное убежище. Там, у корней сосны, со всех сторон окруженной густыми кустами, он уселся на землю, глотая рыдания, которые застревали в горле, как икота.
Здесь меня никто не найдет, думал он, судорожно втягивая воздух, но спазмы сжимали глотку, и он не мог вдохнуть, словно запутался головой в свитере, и не попадал в ворот, и хотел высвободить руку из рукава, но она застряла и все перекрутилось, а он не мог выбраться и задыхался.
Зачем отец это сделал? Так никому нельзя поступать и ни с кем, думал Патрик.
Зимой, когда лед затягивал лужи, в ледяной корке оставались застывшие пузырьки воздуха. Лед их поймал и заморозил, они тоже не могли дышать. Патрику это очень не нравилось, потому что это несправедливо, поэтому он всегда разбивал лед, чтобы выпустить воздух на свободу.
Здесь меня никто не найдет, думал он. А потом подумал: а вдруг меня вообще никто здесь не найдет?
3
Виктор спал у себя внизу, и Анна не хотела его будить. Они прожили вместе меньше года, но уже обзавелись отдельными спальнями, потому что теперь храп Виктора был единственным, что будоражило ее в постели. Анна босиком спустилась по узкой крутой лестнице, касаясь кончиками пальцами изгибов беленой стены. На кухне она сняла свисток с носика обшарпанного эмалированного чайника и без лишнего шума сварила себе кофе.
Викторову кухню, с ее ярко-оранжевыми тарелками и арбузными дольками на полотенцах, пронизывал какой-то унылый дух натужной бодрости. Кухня была гаванью напускной жизнерадостности, созданной трудами Элейн, бывшей жены Виктора. Виктор и рад бы высмеять ее дурной вкус, но боялся, что высмеивать его дурно. Да и потом, надо ли обращать внимание на обстановку кухни? Какое она имеет значение? Может быть, в данном случае больше пристало надменное безразличие? Он всегда восхищался Дэвидом Мелроузом, который утверждал, что способность совершать ошибки без малейшего стеснения гораздо важнее хорошего вкуса. Вот как раз это у Виктора не очень получалось. Время от времени его хватало на несколько дней или несколько минут дерзкой самоуверенности, однако он привычно возвращался к старательно культивируемому образу джентльмена; разумеется, очень забавно épater les bourgeois
[5], но это весьма проблематично, если ты сам — один из них. Виктор знал, что не способен разделить глубокую уверенность Дэвида Мелроуза в вульгарности успеха. Конечно, можно было заподозрить, что за апатичностью и презрением Дэвида скрывается сожаление о неудавшейся жизни, но эта элементарная мысль моментально испарялась в его властном присутствии.
Больше всего Анну удивляло то, что Виктор, человек умный и интеллигентный, так легко попался на столь крошечный крючок. Она налила себе кофе и, как ни странно, посочувствовала Элейн. Они никогда не встречались, но теперь Анна лучше понимала, почему бывшая жена Виктора искала утешения в чашках с изображением Снупи
{4}.
Лондонское бюро «Нью-Йорк таймс» отправило Анну Мур брать интервью у сэра Виктора Айзена, известного философа и на первый взгляд человека весьма старомодного. Он только что отобедал в клубе «Атенеум»; фетровая шляпа, потемневшая от дождя, лежала на столике в прихожей. Каким-то архаичным жестом Виктор вынул часы из жилетного кармана.
— А, вы вовремя, — сказал он. — Обожаю пунктуальность.
— Вот и хорошо, — ответила Анна. — Многие этого не любят.
Беседа удалась до такой степени, что ближе к вечеру переместилась в спальню. С тех самых пор Анна с готовностью воспринимала эдвардианское облачение, претенциозный особняк, шуточки с душком кларета, а также дворянский титул как часть маскировки, к которой вынужден прибегнуть еврейский интеллектуал, чтобы не выделяться в панораме повседневной английской жизни.
В последующие месяцы она жила с Виктором в Лондоне, игнорируя любые доказательства, делавшие подобные объяснения излишне оптимистичными. К примеру, бесконечные уик-энды, которые начинались с обстоятельных брифингов по средам: сколько акров, сколько веков, сколько слуг. По четвергам озвучивались сомнения: надеюсь, что на этот раз там будет министр финансов; Джеральд в инвалидной коляске, пойдет ли он на охоту? По пятницам, уже в пути, изрекались предупреждения: «В этом доме не следует самостоятельно распаковывать вещи»; «Не следует расспрашивать гостей об их занятиях»; «Не следует, как в прошлый раз, осведомляться о самочувствии дворецкого». Уик-энды оканчивались лишь во вторник, когда из огрызков и ошметков субботы и воскресенья выжимались последние капли едкой кислоты.
В Лондоне Анна встречалась с умными друзьями Виктора, а на уик-энд гостила у богатых и зачастую глупых, для которых Виктор был умным другом. Он восхищался вином и картинами, а хозяева часто начинали разговор с фразы «Виктор объяснит нам, почему…». Анна замечала, как его заставляют изрекать что-нибудь глубокомысленное и как он изо всех сил старается как можно больше походить на тех, кто его пригласил, вплоть до повторения тривиальных замечаний: как славно, что Джеральд продолжает ходить на охоту! А матушка Джеральда просто великолепна! Девяносто два года, вполне в своем уме и все так же возится в саду. «Я от нее изнемогаю», — жаловался Виктор.
