Ирма вернулась к себе в мансарду. Альмош ушел с ней. Ключи от дома хозяину сдавала Маджнуна. Она же передала мне – с тридцатизначной ухмылкой – маленький запечатанный конверт. На конверте ничего не было написано, а внутри ощущался некий объемный сложный предмет, и я, не желая выказывать детского изумления при Маджнуне, спрятала его в рюкзак и распечатала только в самолете. В конверте оказался толстый витой шнурок с нанизанными одиннадцатью бусинами: десять рядом и одна, стиснутая меж двух узлов, – отдельно. На внутренней поверхности клапана расплывшимся фломастером было написано одно слово, которое я не сразу разобрала: Shaen. Значение этого слова я знала только на дерри: так назывались самые непроизносимые и неназываемые, самые беспредельные отношения между мужчиной и женщиной. Наша «любовь» – бледная и бессмысленная тень деррийского shaen. Никакой подписи, разумеется, я не обнаружила, а шнурок повязала на запястье. В авиадрёме мне время от времени казалось, что бусины мерцают, как новогодняя гирлянда, и по очереди греют мне пульс.
В Москве мороз и полый, бестолковый январский вакуум. Федор. Он – за мной в Домодедово, рейс – с опозданием в три с лишним часа, и Федор с невесть каким по счету стаканом кофе. Объятия, поцелуй в аморфный рот, пахнувший самолетной едой и жвачкой, из-за пазухи – маленький продолговатый футляр. В нем, на синем фиктивном бархате – заспанные наручные часы с двумя циферблатами, на одном – время московское, на втором – полночь. «Мне отчего-то показалось, что это имеет для тебя значение, – вдруг донесся до меня отчетливо Федоров голос, но ни одного слова он не произнес, – во втором циферблате нет батарейки».
В феврале я постаралась хоть как-то записать всю эту историю и даже дала ее почитать Даше, той самой, художнице, и Даша сама вдруг нарисовала, как увидела, лица тех, о ком я написала. Рисунки получились странными, портретного сходства ожидать было попросту глупо, но, когда она мне их показала, я долго разглядывала их, молча: мне вдруг подумалось, что, быть может, на самом деле выглядят все они именно такими, а меня зрение сильно подводило. Под большим впечатлением от этих картинок я послала их всем изображенным, в том числе и фиону Коннеру, – и не получила ни одного ответа.
В марте, сразу после равноденствия, пришли два письма, одно за другим – от Герцога и от Ирмы. Фион Эган сообщал, рассылкой по массе известных мне и не знакомых адресов, что в ночь равноденствия Вайра «стала нам ближе, чем когда бы то ни было», а Ирма, тоже рассылкой, поведала: для того, чтобы в книге не было ни одного «долго и счастливо», ее либо попросту не надо писать, либо одержать «фиалковую победу» над воображаемой неизбежностью – предусмотреть ее в самом начале, в каждом абзаце, растворить в тексте еще до наступления кульминации (Маджнуна в ответном письме удостоила только этот пассаж хоть какой-то реакции: «Да, правильно, даешь кончать до наступления оргазма, друзья!»). И что она, Ирма, «отныне и навсегда», нашла идеальную литературную форму – крохотные стихи дайю (на дерри – «бусина», разновидность поэзии в прозе, похожая на наш жанр «телега»), и идеальную формулу отношений с Альмошем – приезжать к нему, а не уезжать от него. Затейливая линия Ирминой судьбы все же совершила квантовое сальто. Альмош не ошибся. Один свой дайю Ирма показала мне довольно скоро, в переводе получилось вот так:
Человек бросает в землю пыль —
и вырастают цветы.
Человек бросает в землю еду —
и вырастает сад.
Человек бросает в землю камни —
и вырастает дом.
Человек бросает в землю себя
и вырастает совершенно
в другом месте.
На письмо Герцога я не нашла что ответить: я прекрасно понимала, что означает эта витиеватая деррийская фраза в его сообщении, а в новогоднюю ночь приметила на пальто у Вайры некрупную и почти незаметную под отложным воротником камею с узнаваемым носатым профилем на ней. Я просто сидела и смотрела в развернутое на мониторе письмо и тщетно пыталась уговорить себя видеть вечно юную зеленоглазую пугливую красавицу, кружащуюся в вихре райвы. Почти удалось, но изображение почему-то растеклось акварелью и закапало клавиатуру соленой водой. Соленая эта вода размыла одну застарелую нерешительность: я пообещала себе признание Энгусу. Пока можно успеть.
В тот же вечер, в изумрудных лихорадочных сумерках, я позвонила Дилану. Он подключил в нашу телеконференцию Шен, потом Альмоша, Тэси и Беана. Энгус уже встал к Рассветной Песне и тоже оказался на линии. Не дозвонились только до Ирмы и Маджнуны. Повиснув через тысячи километров в неисповедимых тенетах телефонии, мы замолчали. Я слушала, как они дышат, каждый в свою трубку, и время существовало лишь как субстанция, отделяющая выдох Тэси от вдоха Беана, вдох Альмоша от выдоха Дилана. Всхлип Шен от полной тишины Энгуса.
К письму Ирмы я вернулась несколько дней спустя и, навозившись с формулировками, отправила ей три вопроса: раз – для одной ли меня Герцог устроил демонстрацию фокуса с природой времени? два – в одиночку ли Герцог провернул этот фокус? три – удалось ли Ирме остановить события за проведенное в уединении время? Примерно через неделю прилетел ответ: тройное «нет», без комментариев, – а в почтовом ящике в подъезде Федор обнаружил открытку с исключительно московскими штемпелями. На лицевой стороне было пусто, если не считать крошечной синей розы в правом нижнем углу, а на тыльной крупно, Ирминым почерком, надпись на дерри: «Фаэтар с’aт», – и постскриптум: «Даша в игре вместо Райвы. Думаю, сможете навестить».
– Что это значит? Не про Дашу. Эти ваши сектантские игры меня не интересуют.
– Если очень приблизительно – «всегда есть». Но я, Федор, плохой переводчик с дерри.
Меня же куда острее занимала именно ремарка про Дашу. Позвонила. Абонент временно не обслуживался. Абонент, который никогда, в отличие от меня, не рвался в замок, не знал и не стремился узнать Герцога. Абонент просто сказал в воздух, безадресно, без цели, кое-что получше, чем слова, чем словами. И вот она уже в игре и раздает контрамарки таким, как я, которые всегда хотели, – но не умеют апельсин без рук.
Голова закружилась. Сощурившись на закатное солнце, я грезила, как бесшумно и плавно поворачивается вокруг вертикальной оси и постепенно складывается у меня перед глазами гигантская подзорная труба. Земля уходила из-под ног и прекращала иметь значение. Тэси, позвони и сыграй мне на скрипке, пожалуйста. Иначе я совсем потеряюсь.
В апреле пришла открытка, идентичная Ирминой, – пустая на лицевой стороне, за вычетом синей розы. «Навестите Дашу. Сугэн проводит. С. ф. К. Э.» Без обратного адреса.
Эпилог
Сельма пошла провожать Эгана до двери.
Они спустились к реке. Сизые доски мостков затянуло чешуей утренней сырости. В плоской широкой лодке, улыбаясь одними глазами, курил и ждал их вчерашний великан-лесовик. Он, похоже, искупался: от мокрых волос по плечам расползлись темные пятна влаги. Эган устроился на корме. «Великодушие и равновесие» подал руку Сельме, она сошла в лодку, та не заметила прибавки веса. Отплыли не сразу: Сельма вдруг замерла, закрыла глаза и глубоко вдохнула. Великан, стоявший у нее за спиной, сделал то же самое. Рассвет длился и длился, и распускал в воде амарантовые кляксы. На том берегу угукали горлицы. Из акустически невозможного далека прилетел паровозный гудок.
