– М-м! Хочешь общего собрания, меда-малявка? – Шенай не оставляет мне простора для возражений, оправданий или даже возмущений – какого черта она лезет по локоть в липкую непрозрачную субстанцию, которая в данный момент заменяет мне мозг? – и вопит голодным грифом на весь дом: – Меды и медары, Саша желает, чтоб мы все вместе!
Мне становится все равно – и нет блаженнее этого безразличия. Мое «я» висит где-то в самых толстых клубах пара, под потолком, и глядит детскими праздничными глазами, видит: вот они заходят молча, один за другим, и заполняют собой эту сумеречную пазуху. Мои люди. Вот они рассаживаются на корточках, как индийские подростки, вдоль стен. Вот Энгус устраивает меня на краю великанской ванны. Вот Шен садится рядом и поддерживает меня за спину, чтобы я не кувырнулась до времени в горячую, белесую от налитого в нее лавандового масла воду, и распускает мне волосы. Вот Энгус с неожиданной для его рук ловкостью проникает мне под свитер и, не прикасаясь ко мне, слущивает его с меня, вместе с пахучей уже майкой, а потом опускает меня на ванный коврик, расстегивает на мне джинсы, – и я с околосветовой скоростью ре– и прогрессирую до двух– и девяностолетней себя, когда твоя материя управляется только чужими руками, когда тело еще и уже не просыпается в ответ, а только умеет благодарить и сдаваться бездумно, без ожиданий. И я вижу, как они, мои люди, видят меня в моей, пусть временной и совершенно желанной немощи, и можно не прикидываться, быть и не казаться, позволять, впускать, ничего не бояться. Они видят: вот Энгус легко, как писчую страницу с потекшими чернилами, поднимает меня с пола и медленно-медленно отдает меня во власть четвертого элемента, погружает в воду, как новорожденную, и там, у потолочных огней в кисее пара, я с восторгом такой себя и начинаю осознавать – вновь рожденной.
А потом, в трех махровых полотенцах и под пледом, в кресле в гостиной, со стаканом грога в руке – я сижу и ничего не понимаю. Свечи и гирлянды завьюживают все сильнее и сильнее. Или это грог? Или со мной такое от ужаса, что не поймать мгновения, не удержать. Надо встать, подвигаться, покружиться в этом буране. И ничто не изменилось вокруг. Никто ничего не заметил. И в обыденности – спасение, ответ и полная свобода от застенчивости. Энгус с Тэси уже ушли на кухню – доводить до ума новогодний ужин, должно быть. Альмош ходит на двор и обратно, таскает дрова для камина – впрок, чтобы вечером, наверное, уже никуда не бегать. Беан сидит рядом, держит меня за стопы, и мне все горячее и горячее, и сон отступает, и снуют по телу разноцветные искры – точь-в-точь как описывала Ирма: Беан проводит со мной профилактику простудных заболеваний, тем самым манером, который когда-то изумил Ирму. И вот уже я начинаю, кажется, светиться и отражать янтарные огнепады, заменяющие шторы на окнах, как новенькая елочная игрушка, и готова помогать и быть для них всех тем же, чем они – для меня, возможно. Ну или хотя бы попытаться.
Шенай подтаскивает мой рюкзак. Извлекаю все самое сухое, облачаюсь.
– Ну вот и отлично. Дуй на кухню, ты там пригодишься лучше всего.
А на огромной кухне – дым коромыслом. Почему-то лепят простецкие сэндвичи, никак не пир горой. Все равно.
– Отличный дом вы сняли. Как вас вообще сюда занесло?
Энгус переглядывается с Тэси. Смеются.
– Мы все приехали в гости к Ирме. Но у нее, как нам стало заранее известно, тесновато для такой сходки. Пришлось снять что попросторней.
– Она же вроде не склонна была принимать гостей. – Я было осеклась, но что толку? Они же все знают – причем, думаю, давно.
– Мы ее не спрашивали, признаться, – отвечает Энгус, Тэси кивает. – Мы соскучились, а она недавно, хоть и слабо, но позвала нас. А тут два раза просить не надо, нам только дай.
Седые, соль с перцем, пряди Энгус залихватски подвязал корсарским платком, как и положено шефу. Тэси – вне возраста и почти вне пола. О ней мне известно только, что она долго работала в каком-то Иерусалимском оркестре, играла на альте. Альмош, когда я впрямую спросила, с рождения ли Тэси бессловесна, долго мялся, потом сказал, что нет, но развивать эту тему отказался. Я больше не лезла. И в этот раз не собиралась. Потому что Тэси улыбалась, глаза ее блестели и отражали огни дома, как и у всех остальных, и пусть так и будет.
В кухню меж тем постепенно набились все, и мы болтали, игрались, прихлебывали горячительное. Часы в гостиной пробили шесть, и тут же, дуэтом с ними, запел интерком. Классическая немая сцена, взрыв воплей: «ГЕРЦОГ!» Толкаясь, как школьники на перемене, все ринулись к дверям. Я не осмелилась, хотя дорого дала бы за это право, и выбралась на крыльцо последней, когда остальные уже высыпали на лужайку перед домом.
В опустившейся на бухту Этрета темноте, в рыжем свете зажегшихся над поместьем фонарей, той же интуитивной тропой, что и я несколько часов назад, напрямую по траве, шел фион тьернан герцог Коннер Эган.
Я пожирала его глазами. Лица не разглядеть, высокую тощую фигуру скрывало длинное привольное пальто, полы плескали на поднявшемся к ночи ветру, узким штандартом параллельно земле плыл конец шарфа. Непокрытый голый череп ловил блики света. Руки Герцог держал в карманах, но на полпути к дому помахал нам. Мы замахали в ответ, не сговариваясь, как африканские дети – льву Бонифацию, и я чувствовала, как, бурля и закипая, поднималась в моих друзьях волна глубокой, вечной пылкой признательности, и нет в землянах ничего чище и счастливее этого чувства.
А еще через полминуты они все обступили его, и было еще одно большое молчаливое объятие, безбрежное и прекрасное, даже если в нем не участвовать. Но вот круг нехотя распался, и Герцог впервые взглянул на меня.
– Сулаэ фаэтар, меда Саша. – Я не раз слышала этот голос в телефонной трубке, но язык у меня заплелся, а слова разлетелись спугнутыми воробьями, стоило мне услышать эту формулу приветствия: я на нее не смела и надеяться. Сколько раз я мечтала симметрично ответить ему, а наяву неожиданно закашлялась, окончательно смутилась и подала руку дощечкой, чтобы хоть как-то поздороваться, пока не вернется дар речи. Я разглядывала его лицо, сверяя с тем, что о нем читала. Ирма не переврала ни одной черты. Самый блистательный некрасавец из мною виденных.
– Ну-ну, зачем уж так. – Герцог принял мою ладонь в свою, в темно-синей перчатке, развернул и поднес к губам. Так не принято. У кого не принято? Что ты несешь? И его ладонь через перчатку, и губы показались мне раскаленными. Чуть не отдернула руку, но импульс успел проскочить, и Герцог выпрямился, улыбаясь.
– Сулаэ фаэтар, медар Герцог.
– Так-то лучше.
Насколько сильно веселились остальные, наблюдая эту сцену, ускользнуло от меня почти нацело, но, уверена, они даже успели, не сходя с места, придумать инсайдерский анекдот на заданную тему – со мной в главной роли. Молча, разумеется.
Мы вернулись в дом, гомоня и чирикая. Герцог скинул пальто и шарф, под пальто оказались водолазка и элегантные и очень смелые полосатые брюки. Свет гирлянд, окропив самоцветными брызгами облачение Герцога, сделал его человеческой звездной картой: гардероб медара наставника являл все оттенки синего. И только тут я обратила внимание: все до единого собравшиеся были облачены так или иначе в цвета неба – всех времен суток. Мои черный с оранжевым в этом окружении внезапно показались до неприличия неуместными, а я сама – посторонней. Опять.
