Денег дали дней через десять, но во мне засела уверенность, что я знаю, где Ирма сейчас и что никуда она оттуда не сдвинется – ни завтра, ни послезавтра. В итоге вылетела я аккурат на экваторе лета, 15 июля.
Париж принял меня разморено и манерно, как всегда. Последний поезд в Гавр отходил с Сен-Лазара около шести вечера, а первый утренний – примерно в семь, и я решила, что поеду спозаранку.
Стоит сказать, что по траектории Москва-Париж– Гавр и обратно я могла бы двигаться вслепую или в глубоком сне: так получилось, что пару лет назад я, случайно увидев в сети фотографии невозможной красоты белых холодных скал, отвесно обрывающихся в умеренно приветливый океан, решила, что мне туда надо, и пару месяцев спустя, в компании университетских закадык я уже дышала солью, лазала по валунам и хлестала изумительно дешевое красное на нормандском побережье. Достигнутый успех захотелось закрепить, и мы взялись ездить туда чуть ли не раз в полгода. Снимали за смешные евроценты один и тот же дом на горе, развлекались всякий раз одним и тем же, с неувядающим энтузиазмом и удовольствием: дальними пешими прогулками, сыром, портвейном, разговорами до утра. Об этих вылазках моя герцогоцентрированная братия не знала – никто, кроме Ирмы. Ей я почти случайно рассказала об этом городке как об абсолютном крае земли в рамках цивилизованной Европы. Ирма сильно впечатлилась и подробно расспросила меня, что да как с маршрутом и размещением. Я не придала тогда этим расспросам ровным счетом никакого значения.
…Ночевка в Париже – это либо шляться всю ночь до поезда, что летом – легкое и приятное дело, не то что в декабре (поставили мы как-то подобный эксперимент, врагу не пожелаю), либо поспать у друзей, либо совмещение первого со вторым: шляться с друзьями. Звоню Йенсу.
Иногда кажется, что землян на третьей планете либо гораздо меньше, чем приезжих, либо они маскируются и от меня прячутся. Йенс – еще один мой старый друг, бывший довольно продолжительный бойфренд и тоже представитель внеземной цивилизации. Сейчас он уже давно муж и трижды отец. Музыкант, фрик и сотрудник одной серьезной международной конторы. Некрасавец и чудодей – всё как мы любим. Наши до крайности своеобразные отношения начались с того, что я выпала из музея Чернобыля в Киеве – аккурат к нему на руки, и как-то мне плакалось от увиденного и услышанного, а ему как-то все это терпелось. А через несколько месяцев он назначил мне встречу на мосту Конкорд, в этом же самом Париже, и под утро, наболтавшись до хрипоты, мы вдруг обнаружили друг друга рядом, без одежды, в квартире его друзей. Ну и как-то остались приблизительно в этом положении еще на полтора года. А потом случились две вещи, обе – у меня: дурацкий мимолетный роман и перевод Ирминых дневников. На этом наше неоперившееся парное счастье быстро и элегично свернулось, как белок в кипятке. Дурацкий мимолетный роман ненадолго, но нацело поглотил мое сердце, а дневники – мозги. И Йенсу ничего не осталось. Но он чуть погодя великодушно согласился со мной дружить. Как показала дальнейшая жизнь, мы оба от этого стечения обстоятельств только выиграли.
На встречу Йенс пришел, гордо неся в слинге на груди Лу-Ну – Луи-Ноэ, себя в миниатюре. Мы неловко обнялись. Нам всегда это давалось неловко: тридцать сантиметров разницы в росте, очевидно – не в мою пользу. А тут еще и ребенок между.
– Опять туда же? – Улыбается.
– Ну да. – Улыбаюсь.
– А где все? Антоша? Фил?
– У меня миссия, одиночная.
– Ух ты. Секретная?
– Нет, не очень. Помнишь ту книгу, которую я переводила… ну… тогда?
– Когда ты меня бросила? Помню.
Я попробовала это уточнение на вкус. Вроде не горчит.
– Да, эта. Вот с ее автором на встречу еду.
– Странное место выбрали. Почему не тут, не в Париже?
– Ей сейчас не нравятся большие города.
– Писательская дача, значит?
– Не уверена.
– А зачем еще пишущему убегать от людей?
– Я не уверена, что она – пишущая.
– Загадочно.
– Не то слово.
– Не хочешь рассказывать, как хочешь. – Улыбается.
– Пока нечего рассказывать, одни спекуляции и ни на чем не основанные догадки. – Улыбаюсь.
– Арсен Люпен ты, Саша.
– Не, я другой персонаж, Йенс. Крошка-сын пришел к отцу. Это Маяковский.
– Маяковский? Аста ла революсьон сьемпре? – Теперь смеется.
– Нет, это большевистский дзэн-стих.
– А, ну конечно. Она что-то такое знает?
– Мне кажется, да.
– Тогда езжай, конечно. Всё ближе, чем в Гималаи.
– И это тоже.
– Удобно мы устроились. Уму-разуму учат практически на дому.
– Думаешь, это хорошо?
– У нас есть выбор?
Шляться ночь, имея ребенка на себе, Йенс, конечно, не собирался и ближе к девяти, переломившись где-то посередине своего богомолообразного тела, чмокнул меня в щеку и откланялся. К себе не позвал – все-таки маленький ребенок. И еще двое подросших. И жена. Значит, мне далее – мост Дез-Ар, центр тяготения.
На мосту Дез-Ар я просидела в относительном одиночестве до утра: мое уединение разбавляли многочисленные гуляющие (пьющие, пикникующие, целующиеся) – и книга. Альмош как бы случайно оставил у меня в то мартовское утро «Чапаева и Пустоту» на английском, а оттуда вдруг вывалилась небольшая пачка сложенных бумажек, исписанных стихами на фернском – судя по всему, собственного, Альмоша, производства, с его же карандашными почеркушками на полях. Сначала я подумала, что неприлично будет совать нос в личные записи, но потом решила, что нечего было бросать их где ни попадя, и взялась разбирать его каракули при мутном свете уличных фонарей.
Где-то третьим по счету шел стих, от которого у меня запершило в горле. Стих был женский:
эй, старый друг, давай опять обниматься:
нам уже можно, ты теперь снова новый.
эй, бывший главный мужчина, давай опять обниматься:
нам уже можно, ты теперь старый друг.
эй, пап, давай опять обниматься:
нам уже можно, ты теперь бывший главный мужчина.
эй, последняя любовь, давай опять обниматься:
нам всегда можно.
Ирмин. Альмош переписал его откуда-то. Бумажка была маленькая и самая затрепанная из всех, на обороте – три смешных морячка в тазу.
…Поезд притащил меня в Гавр за обещанные расписанием два часа. В Гавре дул веселый кусачий ветер, плескали юбки прохожих негритянок, автобуса к побережью ждала немаленькая толпа курортников. Багет, кофе, два евро – и час рассеянно глядеть, как за холмами то появляется, то исчезает линия атлантического горизонта, пока автобус петляет по полям лаванды и сурепки, и просторы эти луговые невозможно заподозрить в близости к большой воде. И вот, на исходе часа, поля вдруг начинают прогибаться к воображаемому океану, автобус закатывается в эту складку и въезжает в игрушечный город. Этрета. Étretat. С некоторой натяжкой – почти Страна Бытия. Мой выход.
