В один из последних разов Ирма растворилась в Аризоне, на «Горящем человеке». Маджнуна, постоянный резидент подобных сходок, настучала Альмошу, что видела Ирму, мельком. К тому времени Альмош уже перестал гоняться за своей дамой сердца по всему глобусу и научился спокойно ждать, когда сама вернется. Ирма воротилась тогда бритая наголо, дочерна загорелая и совсем уж потерянная. Альмош принял ее, как всегда, с цветами и мороженым, как любимое чадо из пионерлагеря. И она опять сделала вид – или в самом деле так чувствовала, – что ничего особенного не произошло: ну уехала на пару месяцев без предупреждения невесть куда, подумаешь. Может показаться, что все это – капризы, эгоизм и непростительная детскость, люди так не поступают с ближним своим, попирается священное правило близкого человеческого общежития – «не навреди». Но вот нет. Как хотите. У этих – нет. Я бы не смогла. Но я – не они.
– Мне почему-то кажется, что на этот раз она не вернется. – Альмош не меняется в лице, будто говорит о том, что сегодня, в отличие от вчера, будет дождь.
Молчу. Молча разговаривать не умею. Интересуюсь:
– Что будем делать?
– Надо, да, вероятно, что-то сделать. Верно. Но что? И з-зачем?
Когда он так спрашивает, мне кажется, что он меня чувствительно младше и мне его сдали, как бонне, пока родители ушли смотреть свежее кинцо. Но это ложное впечатление: дети, истинные и внутренние, задают самые прямые и честные вопросы.
– Ну как… Хоть понять, чего она хочет. Она же не говорила никогда.
– Да и так понятно. Ей писать надо, одной.
– И что она написала за эти… э-э… скажем, десять лет? Ну серьезно, Аль.
– Мне нравится, как ты все любишь сокращать. И упрощать.
– Не отвлекайся. Тебе как актеру-людоведу должно быть интересно, что такого происходит в голове у женщины – не посторонней тебе женщины, между прочим…
– Посторонних женщин не бывает. И я не бабник, как тебе известно.
– А мужчины посторонние бывают? Хоть это и не имеет отношения к делу.
– Тебе виднее, ты – женщина. Но думаю, что посторонние – это те, которые не открывают. А которые открывают – те свои.
– Что открывают?
– Дверь в себе. Тебе. И сидят за дверью и ждут, когда войдешь. Которые открывают и потом носятся за тобой – наверное, тоже немножко посторонние. Так?
– Ты у меня спрашиваешь? Это у тебя прямая линия с Ридом.
– Не заставляй меня произносить… как это?… эзотерическую чушь.
– Что, типа, «у всех есть»?
– Вот зачем ты это? Банальность – худший вид пошлости. Не я придумал. И считай, что не я сказал даже.
– Отмыть от рук – и вполне годная мысль получается, что такого. Прописное от затасканности не становится менее прописным.
– Ну, то есть ты сама с собой договорилась уже, как мне кажется. Положу в мешок, отвезу в замок и сдам Герцогу на поруки, допрыгаешься.
– На кой ляд я ему нужна? Я ж не самородок, вроде вас всех. Я простая смертная с бессмысленным существованием.
– Дура ты, Саш, от Рида, – беззлобно, совершенно беззлобно говорит, эдак между прочим. Сколько в этом любви, а? – Любви в этом масса. Гениальная бестолковость – бутон блистательного цветка виртуозного ученика. – Узнаю стиль замкового общения – еще в Ирминых текстах не понимала, как с этим нужно обращаться: на русском пришлось покрутиться, чтобы не вышло совсем уж оголтелой выспренности. Это на фернском всё сносно, а на дерри так и вообще уместно и восхитительно. Без сарказма говорю.
– Чему, чему меня учить, Аль? Короче, вернемся к нашим Ирмам. Я же не могу ее искать сама – ваши не поймут.
Вздыхает. Не сдаюсь. Мне самой интересно.
– Ладно. Только ради твоего естествоиспытательского голода, не ради меня. И уж тем более не ради нее. Если она решила уйти совсем, я последний, кто сможет ее удержать. Да и не хочу я – всем от этого только хуже.
Прятки с Ирмой начинаются, по крайней мере, всегда с одного и того же: с дозванивания «своим». «Свои» встают с зарей, так что приличное для звонков время линейно зависит от времени года. За окнами апрель, в семь утра уже все на ногах, верное дело. Вайра за пределами списка – она в замке, и в ее жизни уже давно происходит что угодно, кроме событий, новостями она не то чтобы не интересуется, а просто плывет над их поверхностью, на восходящем воздушном потоке. Далее – Маджнуна, Дилан (вкупе с Шенай, знает один – знает вторая), Энгус (сложнее, мобильным он не разжился, Интернет не провел, только по домашнему), Тэси – немая, к ней надо ехать или сообщения в телефон строчить; Беан – самое верное дело, он не только с людьми умеет разговаривать, как я знала из Ирминых текстов, хотя в Святого Франциска на публике играть очень не любит, но если нужно, то и у птиц спросит, и у тополя, и у ясеня. Обычно хотя бы кто-то что-то слышал, знал через третьи руки – от других учеников других герцогов, в основном, и я не переставала удивляться масштабам осведомительской сети «выпускников» и всеобщему ненавязчивому пригляду за всеми. В самом крайнем случае можно было попытаться звякнуть непосредственно герцогам и даже одной герцогине (вот это уж совсем крайний-раскрайний случай: эта самая герцогиня устно вообще практически прекратила общение несколько лет назад, в ее португальском имении собирались сплошь виртуозы-невербалы). Была и еще одна община, под Амстердамом, куда меня даже разок занесло, но тамошний герцог в качестве всеобщей практики культивировал тот род либертинства, который даже Маджнуне с ее полной расторможенностью казался некоторым перебором, а мне и подавно. Ирма же покрывалась пятнами при одном упоминании. Но амстердамская братия – самая информированная: эта армия любовников вербовала добровольных «доносителей» толпами, спаивая, накуривая и залюбливая до полусмерти.
Ближний круг дружно ответил полным неведением. Самый последний контакт с Ирмой был у Беана, месяца три назад: на какой-то молодежной (!) конференции в Восточной Европе. Что там делала уже очень не молодежного возраста Ирма – другой вопрос: пригласили как консультанта по молодежным СМИ. Беан же там подряжался айтишником, нужны были деньги. Ирма, с его слов, зажигала: танцевала на вечеринках, много и горячо вещала, и пленарно, пардон, и в кулуарах – и даже пережила диво одной ночи с неким юным македонцем из участников (я уже давно перестала спрашивать, откуда им известны такие подробности друг о друге). К подобной информации Альмош – и все они – отнесся односторонне: понравилось ей? Да, кажется, понравилось. Ну тогда прекрасно. Больше Беану добавить было нечего. С остальных же и такого клока шерсти не перепало: судя по амулетам (есть у них у всех такие вот языческие «передатчики» – разные мелкие предметы, которые они друг другу дарят в особых обстоятельствах, по состоянию которых можно судить о делах и самочувствии дарителя), у Ирмы все в порядке, жива-здорова. Но в этом-то никто и не сомневался. Выловленный же на полминуты в «скайпе» субъект Майкл по кличке Пошлый, из тех самых, амстердамских, – уж если амстердамцы такую кличку выдали, я уж и не знаю, что об этом человеке думать мне, простой смертной, – явно играя бровями, сообщил, что знает, где скрывается наша «нордик шакти», как он выразился, но нам не скажет: он, мол, сам к ней собирался, пока вокруг нет Альмоша. В следующем абзаце Майкл, в традиционной для этой компании манере, перешел к вопросу «что на мне надето», был вполне дружелюбно послан к черту, нисколько не обиделся и предложил непременно звонить, когда и если я окажусь за пределами «пояса верности» – так ему угодно было называть границу Российской Федерации. У него на меня планы. Учуяв, что Пошлый включил верхнюю передачу двигателя совращения, переход на горячечный шепот я, хоть и с некоторым усилием, но не поддержала, и мой визави быстро потерял интерес к разговору.
