– Ну явно.
С полок пискнуло, звякнуло, в воздухе плеснул беличий хвост пыли. Эган зажмурился, чихнул, а, открыв глаза, обнаружил, что они с Сельмой – уже в доме на дереве.
Меловые утесы посерели – приготовили и загрунтовали полотна к цвету. Звезд почти не стало. Ночь задышала мельче, разбавила небо предрассветной водой. В воздухе завозилась весна. Сельма потянулась, зевнула и уползла на четвереньках внутрь. Эган болтал затекшими ногами и таскал из деревянного ящика, свисавшего с соседней ветки на веревках, мятное печенье. От него внутри становилось так же зябко, как снаружи.
– Ты спать сейчас будешь? Или потом? – послышался изнутри голос Сельмы.
– Я думал, мы посмотрим рассвет.
– Хорошо, – отозвалась она, но не вылезла. – Позови, когда начнется.
Все получилось. Все опять получилось. Эган надеялся, что Сельма иногда при нем думает так же.
– Мне нужно позвонить.
– Хм.
– Никак?
– Это срочно? Ни дня без вмешательства, да?
Эган повернулся, вгляделся в теплую тьму домика.
Ничего не увидел, улыбнулся.
– Сельма, мне надо.
– Напиши открытку, Пука утром отнесет, – услышал он откуда-то снизу, от кромки воды. Звук так не распространяется.
Эган сунул руку в ящик с печеньем, нащупал в нем картонный прямоугольник.
– Я надумал отправить приглашение. Спасибо.
Часть III
Долго и счастливо
Вместо послесловия к переводу повести Ирмы Трор
Саша Збарская
Всякое тело продолжает удерживаться в состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменить это состояние.
Первый закон Ньютона
Этот текст меня подвигли написать, желая того или нет, три не знакомых друг с другом человека: меда Вайра, которую я никогда не знала и, не исключено, никогда не узнаю, Федор, который во все такое не верит, и Лев Александрович, инопланетный седой писатель-волшебник, прочитавший когда-то Ирмины дневники и не раз повторивший, что следует дорассказать о людях, про которых пишет Ирма. Хотя бы потому что они этого заслуживают. Есть и две идеальные музы, но их я не стану называть – это их тайна, не только моя.
Все это произошло годы спустя после того как дневники Ирмы Трор были изданы
[40]. Ей, Ирме, важно было написать – и только, а на публикацию ее подбили друзья, чьим расположением я очень дорожу. Это была ее первая, но не последняя книга. Однако, к моему всегдашнему огорчению, никакой совместной истории у меня с ее друзьями не было, пока не случилась та, о которой, среди прочего, здесь пойдет речь.
Альмош позвонил, как у него это принято, ближе к рассвету. Он редко представлялся: венгерский акцент работал звуковой визиткой.
– Саш, Ирма ушла. – Вместо «здрасте», но сразу же: – Сулаэ фаэтар, пардон.
Безжалостно бужу заспанные мозги. Ирма ушла. В сотый, простите, раз? Что ему сказать в ответ? Что спросить? «К кому?» Идиотский вопрос, ответ на который я слышала сто минус один число раз. «Куда?» А ему почем знать?
Меня всегда интересовало, почему и зачем люди в некоторый миг «икс» пытаются поменять себе жизнь, когда все в ней ладно, во многих или даже во всех смыслах слова. Когда эпиграф поутру не «остановись, мгновенье», как могло бы показаться, а наоборот – «мгновенье, брысь»? Какие такие внутренние чародеи прерывают вдруг молчание и предлагают – или требуют – немедленно обратить текущее настоящее в замершее прошлое, заменить его на какое-нибудь, иногда – какое угодно – другое настоящее? Когда все плохо, или неправильно, или скучно, тогда понятно. А когда нет?
– Ты как сам?
Пауза.
– Ну как… Трудно. Я ж не Коннер Эган. Для меня в ней всегда Рида больше, чем во всем остальном. – Только не скажи сейчас, Альмош, «вместе взятом», не сделай вложенное множество равным большему. Герцог бы поглумился на славу. Счастье, что по телефону никто из этих чудиков слышать несказанное не умеет.
– Хочешь – приезжай. Рассветной Песни не обещаю, но кофе налью. Ну или что ты пьешь утром.
– Через час приеду. Не одевайся. – Внутрикомпанейское символическое присловье.
Несколько лет назад, во время одной знаменательной попойки на мосту Дез-Ар в Париже именно Альмош, в прошлом – вольнослушатель лекций по физике (факт, который меня всегда порядком забавлял), вложил мне в голову концепцию квантующейся судьбы. В большой компании мы всю ночь хлестали красное, играли в «вопрос или действие», целовались вперемешку и трепались, как школьники. И ближе к утру, совсем уж до визга пьяный, но на удивление отлично вязавший лыко, Альмош сообщил мне конфиденциальным свистящим шепотом, что все самое важное и прекрасное в жизни происходит внезапно, а все эволюционное, предсказуемое, очевидно причинно-следственное – вторично, несущественно. Я, будучи в почти аналогичной кондиции, оценила это заявление как «коэльо-формулу» и проигнорировала. Но когда к полднику следующего дня наступило-таки долгожданное отрезвление, мое штормившее сознание первой навестила именно эта его сентенция. И с тех пор не могу отделаться от привычки сортировать любые события в своей жизни на квантовые и эволюционные. С некоторого – не первого – раза исчезновения Ирмы стали, без сомнений, проходить по второй категории. Но этот последний побег вдруг показался мне квантовым. Альмошу, очевидно, – тоже.
Через час после звонка этот стареющий демон сидел в кресле напротив, цедил, по собственному желанию, пустой кипяток из чашки и почти отвлеченно рассказывал мне историю, мало отличавшуюся от той, что я слышала от него о предыдущих Ирминых исчезновениях.
Лет двадцать пять назад с Ирмой приключилось совершенно квантовое событие: ее занесло в одно удивительное место, которое все, кому довелось там побывать, называют «замком». Эту своеобразную, очень тихо живущую и никак не афиширующую своей дислокации общину держит некто Коннер Эган, по прозванию (или по действительному титулу) Герцог. Тогда я не знала, где она располагается, теперь у меня появились некоторые призрачные шансы даже нанести туда визит, но об этом после. На впрямую заданный вопрос ответ всегда бывал один и тот же, без вариаций: «Пригласят – узнаешь».
Одновременно на территории коммуны, как следовало из Ирминых текстов, обитало до девяти учеников. Одни приезжали и уезжали, другие же оставались в замке неопределенно долго, некоторые – немногие – прибыли невесть когда и по сию пору живут там постоянно. Я однажды поинтересовалась у Шенай, почему все-таки девять, а не пять или двенадцать. У Ирмы в тексте никаких толкований я не нашла, а когда, при переводе еще, написала ей про это письмо, ответа не получила. Шен прыснула и ответила вопросом на вопрос: какую именно нумерологическую трактовку мне занимательнее было бы узнать? Девятеро достойных? Девять муз? Девять планет? Девять врат тела человеческого? Наваратна? Я фыркнула и сказала, что не может же это число быть случайностью. Шен пожала плечами и спросила, какое это имеет значение. «Ну, просто интересно». – «А, понятно». Как обычно.
