– То, что она делает руками, быть может, и достойно похвалы, медар Лидан, но голова – орган часто не столь проворный.
«Ну, дело же не только в голове, как нам всем здесь хорошо известно, – молча вставила Эсти. – Любой язык – прежде всего музыка, а на моих уроках Ирма радует неизменно».
Спасибо, меда Эсти. Очень кстати.
– Язык – прежде всего логика, меды и медары! – Шальмо встал в позу проповедника. – А логика, это всем известно, не входит в число высших женских доблестей. Ваша подзащитная – существо в платье. Стало быть – женщина. Попробуйте сделать логический вывод, меда Эсти.
Я затаила дыхание, ожидая гневной вспышки – даже от спокойной Эсти. Да и от остальных – на любые обобщения в замке смотрели, как на гуление дитяти. Все прыснули. Из своего кресла поднялась Райва. Медленно и беззвучно приблизилась она к Шальмо и провела тонкими пальцами по его лицу, словно слепая. Вот ее белоснежная хрупкая ладонь замерла на его щеке. Я глядела на Шальмо не отрываясь – как злой морок, в одно касание, сняла с него Райва заклятье высокомерия, чары напыщенности: Шальмо прикрыл странно заблестевшие глаза и стал вдруг потерявшимся мальчиком, приник к материнской руке.
– Не переигрывай, Шальмо. Недолго осталось, – прошептала ему Райва. Так, чтобы никто не расслышал. Я прочитала ее слова по губам.
Глава 8
Следующий день выдался неожиданно ярким и жарким, и вчерашний ненастный вечер обернулся сном.
Лидан все утро пел, как птица, а после обеда мы наперегонки ринулись в Янтарную долю – в мастерскую, гончарить. После долгой сырой зимы мы впервые купались в божественном тепле. Желтая от лютиков земля была так плотно укутана цветами, что мы шли по живому золоту. Лидан щебетал без умолку, и так мне было легко, так беззаботно, что он, рассмеявшись, заметил: нет лучше вина, чем солнечное. Прекрасное средство от шума в голове, особенно – бестолкового.
Мастерскую затопило светом до самого потолка, и тонкая, еще по-весеннему не душная пыль вихрилась и плыла в столбах послеполуденного солнца. Лидан скрылся за ширмой и вернулся уже в своих широченных рабочих портах и рубахе с открытым воротом. Настала моя очередь переоблачаться – и вот я уже в такой же необъятной серой робе и в огромном, не по размеру, фартуке. Мы не разговаривали: порядок действий оба знали до мельчайших деталей. Лидан уселся за круг, с кажущейся небрежностью толкнул нижнее колесо. Станок пришел в движение, заворковал…
Смотреть на тебя, Лидан, не сводить глаз. Руки твои и плечи – вода. Видеть, как покой облекается плотью, как ясность обретает черты твоего лица. Без усилия, без напора, без боя – но проникновение. Без боли, без усилия, без страха. Так Эсти играет, так Райва рисует, так Ануджна поет, так Сугэн фехтует. Мир вокруг вас становится четче и ярче, и всё в нем – равновелико и равно тленно. И забывается, истаивает мука отличать большое от малого, горнее от дольнего, верх и низ, простое и составное. Как в омут, забирает круженье гончарного круга, и ты – его продолжение, а я – продолжение тебя: довольно и того, что я смотрю на тебя, Лидан, не свожу глаз.
Зрячие пальцы – кошачьи шаги, пух тополиный, что падает вверх на ветру, шелк мальв – нежны и бесстрашны, и Лидан готов умереть в любое мгновение, потому что жизнь полна до краев, и нет ни вчера, ни завтра, и каждый свой выдох Гончар может отдать как последний, легко, смеясь. Кувшин, ваза или чаша – никто не знает, потому что это будет после. После станет сим мигом, но – после.
Мой сей миг приходит следом: Лидан наколдовал вдруг затейливую бутыль с журавлиной шеей, потом, когда подсохнет немного, ее можно будет украсить сложной насечкой – прижать к ней кору старого дерева, или обмотать ненадолго травой, или иссечь стамеской до морщин, как на лбу старика. Но это потом, а пока и мне пора шагнуть в пустоту.
Расплывшаяся охряная масса с глухим шлепком легла передо мной на каменный круг, и я привычно попыталась увидеть в ней форму, будущий порядок. Втуне: я знала, что обманусь. Луковица тюльпана не выдаст тайны, покуда солнце не выманит из ростка бутон. И я обжимаю комок руками, чтоб вышел гладкий округлый конус, а затем поливаю его теплой водой, бужу задремавший нижний круг босой ногой и повторяю за Лиданом, по сравнению с ним – неуклюже, неловко, погружаю бестолковые пальцы в сырой прах.
По-прежнему тихий и ясный, как середина мира, Лидан устроился напротив. Мой черед покинуть прошлое и будущее.
«Твоя очередь создать, не стремясь», – для одной меня думает Лидан.
Но вот напасть: шумной толпой, незваной, непрошеной, налетели воспоминания о вчерашнем ненастном вечере, о разговорах у большого камина, о зазубренных замечаниях Шальмо. И немедля заегозила, закапризничала глина у меня под руками, станок закапризничал, взбрыкнул, и ошметок глины тяжкой болотной птицей слетел с осерчавшего круга и влажно шлепнул в стену мастерской.
Растерянно и искательно глянула я на Лидана, ожидая упрека или насмешки, но тот лишь улыбнулся хитро, встал с места и пересел на мою скамейку, позади меня. Плотное, ровное тепло пригрело мне спину, летняя влага его пропотевшей робы смешалась с моей. Лидан взял мои руки в свои, плавно качнул исполинской стопой нижний круг, и мы начали заново, вместе. Вдох, выдох, вдох, его сердце негромко и настойчиво стучит в мое, и с каждым ударом все дальше я от памятования, и засыпает ум, и исчезаю я. И Лидан уж дышит за нас обоих, и его ладони, обернутые глиной до запястий, сливаются с моими пальцами, я смотрю из-под его век и слышу пение станка – его ушами. И не нужно более ничего – лишь бежать взглядом за пыльным солнечным мазком на боку еще не явленного сосуда.
Мое-Лидана дыхание щекочет нам щеку, волосы сплелись и перепутались, плечи срослись. И вот уж, на грани сознания, сна и яви, за пределами слуха родилось тонкое высокое гудение. Словно далекий хор в гулкой храмовой зале пел, не прерываясь, не беря дыхания, одну протяжную молельную ноту. Вещество этого звука проникает мне в кровь, дребезжит по телу, нащупывает язык в колоколе груди: Лидан вторит этой ноте, на выдохе, поет ее, октавами ниже, и неутомимым шмелем кружит теперь небесный кхалль
[32] в соединенном кувшине Лидана-меня, один на двоих. И все вокруг – стены, скамьи, половицы, балки, глина под нашими руками – трепещет, звенит, поет. И снова, как некогда в ватной тьме моего заточения, я лишилась одежд, и от пиона остался лишь запах, который, если не услышать, нельзя описать.
Кувшин был готов. Лидан перестал вращать круг, тот не спеша замер, а мы все так же молча сидели рядом. Я сомкнула веки. Таяло, удалялось пение, умолкали стены, и снова – вот она я, вот он Лидан, так близко, так горячо. И нет, опять нет никакого намерения, нет цели, нет дальше. Того, что есть, более чем достаточно. Может, стоит уже встать, расстаться, вернуться на землю? Меня уже много раз учили здесь: когда возникает этот вопрос, завершается сей миг и начинается потом, которого нет. Этот вопрос – убийца сего мига. Бежать его без толку – сам побег и рождает его. Как простуда – лечи не лечи, семь дней. Лучше совсем не хворать, вот и все. Но вот и ответ на тикков вопрос – в неподвижный вызолоченный воздух ввинчивается мучительно знакомый тембр:
