– О-о, пока не трогайте – она еще не подсохла, эта вода, – смеясь, предостерегла меня Райва.
– Чудесно, меда Райва! – завороженно прошептала я. – Я так не умею…
– Да вы и не пробовали даже!
С этими словами она выдернула откуда-то чистый лист толстой желтоватой бумаги и протянула мне. Я тут же получила ответ на свой немой вопрос:
– Рисуйте все, что придет в голову. Не заботьтесь о предмете, не думайте о том, получится или нет. Потому что не получиться не может. Просто берите краски, кисти, устраивайтесь поудобнее и – постарайтесь заснуть.
– Как это – заснуть?
Еще одна шарада. Но Райва снизошла до объяснений:
– Обыкновенно. Позвольте себе соскользнуть в дрему, дайте предметам вокруг жить своей жизнью, словно вас нет рядом. Во сне же нет ничего постоянного, верно? Все течет, все льется из одного в другое, и у табурета отрастут крылья, а мольберт отпустит шевелюру, как у Анбе… А из стены, быть может, побежит ручей.
Моя наставница определила мне уютный светлый угол, я пристроила лист на колченогом складном столике и принялась откупоривать краски.
Я восторженно вздыхала над каждым цветом, высвобожденным из заточения. Никогда прежде не доводилось мне рисовать – девушкам полагались музыка и верховая езда. Живопись отец почему-то считал сумерками рассудка. И поэтому вспыхивавшие в моих руках один за другим аквамарин, охра, пурпур пьянили и чаровали – и да, погружали в радужную полудрему.
Повинуясь набиравшему силу наваждению, я взялась за кисть. Райва не мешала и не помогала мне. Казалось, она полностью растворилась в своей работе, а я и рада была: любой присмотр связал бы мне руки. Я не понимала, что же мне нарисовать. Дерево за окном? Стул напротив? Райву со спины? Склянку с краской?
Я занесла руку с кистью, обмакнутой в изумрудно-зеленый, и теперь парила над сияющей белизной и слушала, как сердце отстукивает удар за ударом. Свобода и безмолвие чистого листа заклинали меня от первого мазка. «Сей миг на нем ничего нет, и кто-то мог бы изобразить что-нибудь по-настоящему красивое. Я же просто его испорчу», – скрипело у меня в голове.
– Ничего тут не испортишь, – раздался голос Райвы. Я вздрогнула, и с кисти сорвалась тяжелая капля краски.
Я ахнула: на моем замечательно чистом листе расплылась безобразная клякса. Дитя, незримо обитающее во мне, горестно засопело.
– Меда Ирма, смотрите, лошадь!
Я подняла голову. Райва указывала пальцем на мою кляксу. Приблизившись, она почти не глядя, на ощупь, выудила из стакана тонкую длинную кисточку, обмакнула ее в краску и в три молниеносных движения явила мне из бесформенного пятна удлиненную морду лошади с раздутыми ноздрями и лохматой челкой. Из-под челки на меня косил горящий зеленый глаз.
– Видите? Вы все знаете сами – просто не бойтесь пробовать. Где она сей миг, ваша лошадь? Бежит по росе в лесу или бредет по брюхо через ручей? Начните – мазок к мазку, вволю, – и она вам сама подскажет. Главное – не путайте ее своими страхами.
Осторожно, кусая от напряжения губы, я окружила голову лошади цветами и травами – беспрестанно себе напоминая о наказе Райвы не бояться. Как выяснилось, устав от долгой скачки, она пасется в осоке, а вокруг – ни души, только цветы и высоко над затоном – луна. Очень скоро меня даже перестало смущать, что моя лошадка – зеленая. Рисуя цветки ночного табака, я вспоминала, как они выглядели в роще за нашим замком. Обернутые тьмой стволы деревьев получались яростно-резкими, но скоро я поняла, что, вероятно, стоит полная луна, потому тени такие густые. Круп лошади получился толстоват, а ноги – худосочными, но скоро мне стало понятно, что лошадь – полукровка, ей простительны такие пропорции.
Я очнулась, когда Райва потрепала меня по плечу и позвала на обед. Ах как не хотелось уходить: картина осталась незавершенной, не хватало облаков на небе и одинокой выпи в камышах.
– Позже закончите. День долог. У времени есть оно всё. – Райва заправила мне за ухо выбившуюся прядь.
Мы рука об руку вернулись в залу к обеду. Все уже сидели за столом, оживленно переговариваясь. Когда мы заняли свои места, Герцог обратился к нам:
– Так как же зовут вашу зеленую лошадь, меда Ирма?
– Кендо
[28], медар Герцог. – Мой ответ утопили в смехе.
Резвясь вместе с остальными, Ануджна льняной салфеткой потерла мне подбородок, затем щеку, затем переносицу – и подала мне. На салфетке, разумеется, красовалось ядовито-зеленое пятно.
За обедом среди общего оживления мне выпало немного поболтать с Янешей. Пришлось с веселой обреченностью признать: ничего-то я не понимаю в людях. За ангельской личиной девочки-эльфа скрывался шкодливый лукавый бес – но умный и беззлобный. Лидан время от времени принимался шутить, встревая в наш разговор. Заявил, что при первом свидании с виду я – ну совершенно невыносимая фернская гордячка.
– А стоит поговорить или уж тем более помолчать, – добавил Лидан, многозначительно вскинул бровь, и отрава шутки попала мне в кровь; я вспыхнула до корней волос, – как становится понятно, что вы, в сущности, милое, безобидное и очаровательно неуклюжее существо… Смотреть и видеть – не одно и то же; мы все глядим, увидеть может мастер, – подмигнул мне умник-Лидан.
И вновь Герцог оказался прав: я вольна была обидеться на Лидана за его двусмысленные комплименты, вольна была счесть его тон и слова снисходительными или высокомерными. Но вольна же была и разглядеть, что он не забросал меня мелкими острыми камешками, а осыпал драгоценностями. И от этой моей свободы решать делалось светло и просторно.
Взобравшись на этот красивый холм и любуясь новыми пейзажами с Лиданом и Янешей, я напрочь забыла об остальных. Обед меж тем завершался, но не все мы остались за столом до конца.
Глава 20
После обеда я поспешила в мастерскую – дописывать лошадь. Дорогу я как-то ухитрилась запомнить, когда мы возвращались с Райвой, к тому же мне показалось, что Кендо призывно ржет и перебирает копытами.
Закрыв за собой дверь, я устремилась к столику, но картинки своей на нем не нашла. Вероятно, ее сдуло сквозняком, и я, проворно опустившись на колени, заглянула под мольберты, пошарила в полумраке под стойками с краской. Рисунка нигде не было.
Уверенная в полном своем одиночестве в мастерской, я шумно возилась и передвигала вещи, сопела и озадаченно бормотала себе под нос. Шаря под комодом, толкнула банку с фиолетовой краской и угодила в нее всей пятерней. Тикк бы драл! Где тут тряпка? И куда же подевалась моя бумажка? Но постепенно, невесть как, я почувствовала, что в мастерской уже не одна. Неловко выбравшись из-за комода, ладонь в краске, платье в пыли, я едва не вскрикнула. Надо мной нависал Шальмо.
– Рид Милосердный, как вы меня напугали, фион Шальмо.
