Я не знаю другого писателя с ви́дением мира более всеобъемлющим и всеобщим. Именно космическая величина Уитмена мешала людям услышать его послание. Ибо Уитмен всегда – только в утверждении. Он всегда – снаружи. И он не признает никаких препон, даже существования зла.
Цитату из Уитмена для подтверждения своей точки зрения может найти любой. Но мысль Уитмена не может объять никто. Я уж не говорю о том, что никто не может пойти дальше его. «Песня большой дороги» была и остается абсолютом. Это произведение выходит за пределы человеческого восприятия, оно требует от нашего «я» растворения во вселенной.
Провидец Уитмен всегда интересовал меня больше, чем поэт. Единственный, с кем можно его сравнить, – это Данте, фигура, олицетворяющая средневековый мир. В то время как Уитмен – это воплощение современного мира, пока еще нам почти неизвестного. Ибо современная жизнь еще даже не начиналась. Мы можем судить о ней только по отдельным, возникающим то тут, то там людям. Уитмен не только озвучил тональность нового, еще только становящегося мира, он и вел себя, сообразуясь лишь с его правилами. Удивительно, как его не распяли. Но тут мы вплотную подходим к тайне, которая обволакивает, подобно облаку, кажущуюся простоту его жизни.
Кто бы ни изучал биографию Уитмена, поневоле приходит в восторг от искусства, с каким он направлял свой челн по неспокойному житейскому морю. Ни на секунду не выпуская весел, он никогда не отступал и не знал сомнений или компромиссов. С момента пробуждения – а это было именно пробуждение, а не развитие творческого таланта – он деловито, ровно, уверенно, не сомневаясь в победе, продвигался только вперед. Уитмен не собирал учеников – они сами пришли к нему, чтобы защитить впоследствии от ударов судьбы. Он же сосредоточился на послании миру. Он мало высказывался и читал, о многом думал. Но он не уединялся, подобно анахорету. Уитмен – целиком мирской человек, и он в этом мире жил. До мозга костей земной, он в то же время был безмятежен и беспристрастен; не зная врагов, он считал другом каждого. От наглости и навязчивости его охраняла магическая броня. Во многих отношениях Уитмен напоминал Иисуса Христа после воскресения.
Я особо подчеркиваю именно эту сторону его личности, поскольку он сам красноречиво описывал ее в своей прозе. Привожу следующий отрывок: «Нация здоровых и воспитанных людей, выросшая в условиях домашнего и природного гармонично-деятельного развития, вполне вероятно, предпочла бы просто жить – и, несомненно, в своих отношениях с небом, воздухом, водой, деревьями и другими природными стихиями, а также участвуя в общих представлениях и в жизни, добилась бы счастья и обрела его, переживая каждодневный и круглосуточный благотворный экстаз, превосходящий по силе все удовольствия, которые только может дать богатство, светские развлечения или даже успешная работа интеллекта, эрудиции и чувства прекрасного»
[142]. Такова совершенно чуждая нашей «современности» точка зрения, которую я назвал бы «полинезийской». В самом деле, Уитмен принадлежит не Западу и не Востоку, а какому-то промежуточному между ними царству – своего рода плавучему архипелагу, единственное предназначение которого – мир, счастье и благоденствие островитян в каждую данную секунду, здесь и сейчас.
Самым энергичным образом я заявляю: мировоззрение Уитмена не более американское, чем китайское, индуистское или европейское. Свободный человек, он обладает широким взглядом на вещи, выражающимся через свободное американское слово, понятное людям, говорящим на всех языках. Ибо слово Уитмена, хотя и чисто американское, обладает особой экспрессией. И повторить его не сможет никто. Универсальность Уитмена – в его уникальности. Он опирается на все традиции сразу. Да, я повторяю: Уитмен не уважал традиций и выкованное им новое слово – это следствие уникальности его ви́дения, а также того, что он чувствовал себя человеком будущего. Между ранним и «пробужденным» Уитменом нет никакого сходства. Никто из тех, кто изучал его ранние произведения, не обнаруживал в них задатков, из которых мог бы вырасти будущий гений. Уитмен переделал себя сам – с ног до головы.
Рассуждая о его творчестве, я несколько раз упоминал о «послании», которое в явной или косвенной форме присутствует в каждом произведении Уитмена. Удалите из них «послание», и они развалятся на куски. Подобно Толстому, Уитмен не стеснялся пользоваться искусством для пропаганды идей. Впрочем, не имеющее отношения к жизни и не служащее ее целям искусство он считал бессмысленным, и это не одни только пустые слова. Хотя Уитмен не моралист и не религиозный фанатик. Самое главное для него – расширить кругозор человека, или, иными словами, привести его в ту нулевую точку вселенной, где он мог бы определить для себя верную ориентацию. Уитмен не проповедует – он изрекает. Ему недостаточно выражения взглядов, он их воспевает, он в восторге о них кричит. И если он оглядывается назад, то лишь для того, чтобы утвердить единство прошлого и будущего, показывая, что прошлое и будущее – едины. Уитмен не хочет знать зла. Он видит людей насквозь, но смотрит гораздо дальше.
Одни называли его пантеистом. Другие рукоплескали ему как великому демократу. Третьи утверждали, что Уитмену свойственно космическое сознание. Все попытки классификации и навешивания ярлыков применительно к нему обречены на провал. Тогда почему бы не отнести Уитмена к явлениям феноменальным? И не признать открыто, что равных ему не стоит даже искать? Я не обожествляю Уитмена. Да и можно ли обожествлять того, кто так пронзительно человечен? Я уже настаивал на его уникальности. Последняя, кстати, опровергает все претензии, приписывающие ему идеалы служения демократии.
«Освободите человечеству место!» – так называется стихотворение, написанное верным другом и биографом Уитмена Горацием Тробелем. Что мешает развитию человека? Да всего только человек! Уитмен срывает все тонкие занавесочки, за которыми люди прячутся. Ибо он в человека верит. Он – не демократ, а анархист. И его вера порождена любовью. Он не знает, что такое ненависть, страх, зависть, ревность или соперничество. Уроженец Лонг-Айленда, в начале пути Уитмен переехал в Бруклин, работал столяром и строителем, потом репортером, наборщиком и редактором, а во время Гражданской войны – санитаром в госпитале. Под конец он обосновался в захолустном Кэмдене. Он довольно много попутешествовал по Америке, и в его стихотворениях – не только впечатления, но также мечты и надежды на будущее страны.
И мечты эти – грандиозны. В своей прозе Уитмен неоднократно предупреждал соотечественников об опасностях, хотя предупреждения его были, естественно, проигнорированы. Что сказал бы он, если бы увидел нынешнюю Америку? Я думаю, его высказывания были бы еще беспристрастнее. И он, наверное, написал бы поэму еще более великую, чем «Листья травы», и, скорее всего, увидел бы еще более «необъятные» перспективы, чем те, которые прозревал в свое время. Он увидел бы «колыбель, вечно баюкавшую»
[143].
После его ухода мы читали упоминаемые им «великие стихотворения смерти»
[144], но воспринимали их более как живые стихотворения смерти. Стихотворения жизни нам еще предстоит прочесть.
