Таким образом, неожиданно для себя вы приносите еще стулья или ждете, когда кто-то позвонит в дверь. А ведь вы уже бросили на произвол судьбы своих престарелых родителей, предали товарищей по оружию, забили себе голову диалектическим материализмом, погибли на баррикадах, не нашли чудодейственного средства от геморроя, получили и потеряли Нобелевскую премию, трижды проехались в Эгню и обратно, вступили в Церковь Господа Бога или в общество анонимных алкоголиков, сохранили верность жене и всем своим любовницам, а также подписали собственный смертный приговор изящной авторучкой с золотым пером высочайшей пробы.
Или, ужиная с друзьями, только что обнаружили, что женщина, с которой вы спите, – ваша жена. Сотте la vie est drole!
[129] Именно в этот момент на вашем горизонте грозит материализоваться Лысая Певица. (Которая к тому же еще может оказаться не Певицей, а Певцом, в оригинале-то пол не определен.)
Не важно, лишено это смысла или нет, – это театр. Ведь действие происходит отнюдь не на Альварадо-стрит или в окрестностях Пеббл-Бич, а в воображении человека, пребывающего в другом полушарии, один ботинок на ноге, другой валяется рядом. Он не слушает радио, не смотрит чемпионат по бейсболу, не стирает пеленки, не содержит в порядке дом, не интересуется у жены, где она провела ночь, не благодарит начальника за повышение, не подсчитывает дивидендов, не волнуется о космических спутниках, не просит предоставить ему еще один шанс и так далее. Он настолько оторван от жизни, что окружающий его мир во всем своем многообразии уподобляется картинке-головоломке. Все, о чем он просит, – это позволить разобрать вас на куски, перетасовать и снова сложить, превратив в Massemensch или дикую утку, ибо человек толпы уже закончил свое существование, а дикой утке не суждено стать ручной.
Театр – это пространство, где возможное пересекается с невозможным, случайность оборачивается правилом и планеты, сходясь, кланяются своим жертвам. Именно это и произошло со мной в ту ночь, о которой я упомянул, и надо признать, редко случалось со мной прежде. Мне с трудом верится, что дело было в Кармеле, хотя почему бы и нет? Там имели место и более странные вещи, – например, Бах потерял голову из нержавеющей стали.
Но самое невероятное – то, что в городке, знаменитом своим здоровым климатом, приверженностью искусству, богатенькими вдовушками и выжившими из ума старыми девами, сувенирными лавчонками и вечно отсутствующими домовладельцами, не было и малейшего намека на презренный металл, причитающийся членам этой театральной труппы, чье мастерство вызвало у нас чувство признательности и восхищения. Если мы можем позволить себе выбрасывать миллионы долларов на уничтожение природных красот в окрестностях наших видовых автодорог, то уж наверняка в состоянии осилить и поддержку группы искренних, честных, самобытных драматических актеров.
Не будем валить все наши беды на коммунистов и битников. Одно дело – ожидать Годо, сидя в мягком кресле, а другое – ожидать Мессию, облачась во власяницу. Пустите все на самотек, и театральному искусству придет конец. И к вашим услугам будет лишь тот театр на открытом воздухе, что простирается от Альварадо-стрит до Невского проспекта, где нам предстают все те же жалкие лица с пустыми глазами, те же щегольские мундиры Всемирной бригады помощи самоубийцам, та же термоядерная диета, те же операции по удалению матки, тот же трехзвездочный коньяк «Хеннесси», та же приевшаяся монотонность, будь то война холодная или горячая, будь то Пасха, Рождество или Йом-Киппур, будь то смертная казнь, эвтаназия или сверхдоза снотворного.
В частности, хочется поблагодарить лично Ричарда Бейли за принадлежность к той особой категории ненормальных, которые подбирают и ставят спектакли, каковые будут пользоваться успехом у публики в будущие пятьдесят лет – вполне возможно, совсем на другой планете, где вся полнота власти вернется к его величеству Императору.
2
Случайному читателю, наверное, интересно узнать, как я впервые познакомился с пьесами Ионеско, а именно с «Музыкальными стульями» – под таким названием эта пьеса засела у меня в памяти. Я тогда заехал в маленький французский городок Дье, чтобы помочь с изданием скандальной короткой книжки «Истинный Христос и его царство».
Как-то раз в лавке канцелярских товаров я познакомился с молодым преподавателем литературы, который разносил всех подряд в пух и прах, подтверждая свою суровую критику изречениями из Корнеля, Расина, Мольера. Так случилось, что я только вернулся из поездки в Юзе, резиденцию первого герцога Франции, где Расин провел несколько лет. Я никогда не был особенным почитателем Расина, но определенно пришел в восторг от Юзе, насыщенного тенями неповторимых мастеров прошлого, с его балюстрадами, эспланадами, башнями с многочисленными оконцами и бряцанием раскалывающихся доспехов. Мое равнодушие к Расину выводило преподавателя из себя.
Стремясь унять его пыл, я стал с энтузиазмом развивать тему современной драмы, для начала вспомнив уже почивших авторов, таких как Ибсен, Стриндберг, Ведекинд, Андреев, и еще одного любопытного писателя, автора «Мелкого беса», по-моему, его фамилия Сологуб.
С явным презрением он заметил:
– И несомненно, вы без ума и от Ионеско.
– Несомненно, – подтвердил я, хотя никогда раньше не слышал этого имени. – И особенно от его «Un Monsieur Qui Pue». – (Что можно приблизительно перевести как «Дурно пахнущий джентльмен».)
Не пожелав обнаружить свое невежество по отношению к несуществующей пьесе, преподаватель переключился на тенденциозный разбор того, что мне запомнилось под названием «Музыкальные стулья». Похоже, его яростное неприятие вызвал отнюдь не избыток стульев, загромождавших сцену, а полная сумятица, создаваемая бестелесными владельцами стульев. Естественно, я был совершенно сбит с толку, но продолжал дискуссию, как и рекомендуется всем, кто ищет шанс на спасение.
Еще более озадаченный дальнейшими ссылками собеседника на особенности пифагорейского, картезианского и пелопоннесского подхода к произведениям искусства, я почему-то уверился, будто каждый стул в пьесе не только изъяснялся на своем особом языке, но также рождал и свою музыку. Мысль в высшей степени замечательная, подумал я и решил по возвращении в Париж наведаться в крошечный театрик, где неделю за неделей, месяц за месяцем ставили Ионеско.
Как ни странно, несколько недель спустя, уже в Париже, я изо дня в день проходил мимо того самого заведения, в котором мог бы услышать музыку стульев; но этому не суждено было случиться. Я с трудом добирался домой после того, как предавался регулярному чревоугодию со своим издателем, обогатившимся за одну ночь благодаря выходу «Лолиты». Как бы то ни было, каждый раз, появляясь на рю Сен-Северен, где мой издатель держал офис (а в придачу – ресторан, бар и дансинг), я на минуту останавливался и возле афиши с анонсом об этом спектакле.
Квартал, впервые приобретший известность благодаря Данте, а позже – Элиоту Полу
[130], сохранил прежнее очарование, наделить которым способны лишь поистине дряхлые старики да убогие оборванцы. Беззубые старые ведьмы, подбоченясь, поливали друг друга непристойной бранью или плясали, как гарпии, посреди улицы; некоторые, слишком пьяные, чтобы понять, что к чему, лили вино за пазуху или мочились, сидя на корточках.
