Но многие ли вспоминают об этом в минуты испытаний и горечи? Увы! Мы почему-то требуем, чтобы Он обустроил нашу жизнь по нашему хотенью. А сами с завидным упорством калечим эту жизнь ленью, косностью, мягкотелостью, невмешательством. Забывая о своем предназначении – вместе с ним вспахивать Его ниву, – мы лишь портим борозду и создаем массу проблем. Идя по кривой дорожке, мы вопием в пустыне, наивно удивляясь безмолвию в ответ.
Нам дан безграничный выбор: хочешь – воспари до высот дарованного тебе Духа, хочешь – наплюй на него и прозябай, оставаясь нищ духом. Разглагольствуя о добре и зле, мы направляем разящий свет в лицо соседа, вместо того чтобы приглядеться к самим себе. Мы торопимся осудить, чтобы не успели осудить нас. Защищаем закон – пусть неправый, – потому как это проще, чем идти против него.
Мы в душе злоумышленники, преступники и убийцы. Мы ищем виноватых, вместо того чтобы отловить Дракона, живущего в нас. Дракона, кой есть высшее зло, потому как пожирает наш Дух.
В мученичестве, которое принял Иисус, мне видится единственный смысл. Жертва уже принесена, не надо ее повторять. Взвалив на себя бремя грехов человеческих, Он, по моему глубокому убеждению, хотел открыть нам глаза на суть смысла бытия. В чем назначение жизни? В наслаждении жизнью. А наслаждаться можно, только слившись с нею воедино. «Жизнь с избытком»
[121] означает пресловутую «жизнь вечную»
[122], и ничего кроме.
Один мой старинный приятель прослыл бессовестным пройдохой… Пройдоха? А по мне, так миляга! Этот пройдоха ближе к пути Господнему, чем самый завзятый праведник… Он пальцем о палец не ударит ради нашего мира и разве что – самую малость – ради себя. Он просто наслаждается жизнью, довольствуясь ею в том виде, в каком она есть. Использует любую возможность ничего не делать и припеваючи живет днем сегодняшним, нимало не заботясь о дне завтрашнем. Обходится без кумиров и фетишей, не прилагая никаких усилий, холит и лелеет себя любимого, избегая всяческих излишеств, и плюет с высокой колокольни на все, что посягает на его время и внимание. Гурман, он обожает хорошо поесть и вкусно выпить, но ему не грозит умереть ни от обжорства, ни от пьянства. Он любит женщин и знает, как сделать их счастливыми. Он женат, но не отказывает себе в удовольствии развлечься на стороне. Он никому не делает зла и искренне убежден, что и оно его обходит стороной. Его не трогают страдания, ни свои, ни чужие. Он живет так, словно мир совершенен и создан исключительно для его удовольствия. Случись война и его пошлют воевать, он пойдет в бой, не важно, на чьей стороне. Он не станет задумываться, убьют его или нет. Лишь постарается сам убивать как можно меньше. Когда он счастлив, а счастлив он почти всегда, его переполняет любовь к себе, и от полноты чувств он может запросто начать себя обцеловывать – в плечо, в руку; что попадется, туда и чмокнет. А с таким счастьем и такой непосредственностью и до собственной задницы дотянуться не проблема.
Ну и за что вешать на этого любвеобильного живчика ярлык пройдохи? А за то, что он не хочет принимать наши правила игры. За то, что ему плевать на наши проблемы. За то, что ему безразлично, какая на дворе власть. Но более всего за то, что его бутерброд никогда не падает маслом вниз.
Противники резких обвинений называют моего приятеля помягче – не пройдохой, а простофилей. Впрочем, это слово ничуть не лучше, и яда в нем ничуть не меньше. Почему-то некоторые считают, что коли человек запросто ладит с кабатчиками, безбожниками, шлюхами, пьяницами и преступниками, то он явно не в себе, а что взять с юродивого. Сам же приятель с беспечной улыбкой говорит о себе, что он «с приветом». Так мог бы улыбаться герой Достоевского, будь в нем хоть на гран святости. Он сбивает всех с толку, подтрунивая над собой, выставляя себя в дурацком свете; его нежелание оправдываться и защищаться достойно восхищения. Если, скажем, пристать к нему с вопросом, верит ли он в Иисуса, можно услышать что-то вроде: «Да кто он такой, этот Иисус? Что он для меня сделал?» Ответит так он лишь из раздражения, поскольку никак не возьмет в толк, зачем людям задавать подобные вопросы. При этом от Христа в нем куда больше, чем от Сатаны. Совершая порой, казалось бы, поступки богопротивные, он все равно неуловимо напоминает Иисуса. А это дорогого стоит. Как бы это попонятней объяснить… Христа отличало милосердие к грешникам. Его гнев был обращен на зануд-моралистов и лицемеров, почитавших букву закона выше духа закона. Сам Иисус не принадлежал ни к какому социальному слою и ощущал себя комфортно везде, главным его врагом была нетерпимость.
Мой друг любит называть себя «заложником природы». Ему чуждо понятие греха. Он уступает зову плоти, как человек, решивший отдохнуть после трудного дня. Чего ради он должен себе в этом отказывать? Он словно говорит: «Я не герой, не святой и не мученик. Я – это я». Такая философия защищает его от похмелья и ненужных комплексов. Он с легкостью принимает все, что уготовила ему судьба, будь то пирушка или мытье сортира.
Он выглядит таким свежим и бодрым, что я невольно задумываюсь, а не бессмертен ли он. Жизнерадостный, подтянутый, довольный, улыбка ни на минуту не сходит с его лица! Даже неловко как-то: жить в мире вроде нашего и улыбаться, несмотря ни на что. Он готов принять в свои объятия всех, до того замечательной кажется ему жизнь. Вкусная еда его радует настолько, что будь у него хвост, как у собаки, он бы радостно им вилял, услаждая слух Создателя приветственными повизгиваниями. Но восхваление жизни всегда похвально: бормочешь ли ты благодарственные слова, стоя на коленях, или радостно катаешься по травке. Нам есть чему поучиться у собак!
Лет через двадцать-тридцать – или сорок-пятьдесят? – он станет похож на этакого китайского божка – улыбающегося, лукавого, мудрого, как змея, и кроткого, как голубь. Ему незачем охотиться за бессмертием, потому как «потом» для него не существует и жизнью он наслаждается живьем, здесь и сейчас. Ни смертью своей, ни жизнью он никому ничего не обязан доказывать. Спросите его, какой путь лучше, и он наверняка ответит: «Да любой!» Или: «Тот, которым вы идете».
Что я имею в виду, противопоставляя мораль антиморали? Будете жить по совести – удостоитесь распятия, будете жить дурно – погубите свою бессмертную душу. «Настоящий христианин был только один, и тот умер на кресте». В этих словах Ницше правды больше, чем кажется поначалу. Иисус позволил себя распять не для того, чтобы мы вслед за ним дружно начали втыкать в себя гвозди. Взяв на себя бремя наших грехов, Он освободил нас от них, тем самым открыв дорогу к жизни вечной. Он вполне мог обойтись без этих мук, он мог завладеть миром и, почивая на лаврах, упиваться своим триумфом. Он мог стать повелителем мира, а стал козлом отпущения. Он сказал: «Я преодолел мир»
[123]. А такой триумф дорогого стоит! Его власть над миром столь велика, что мир при всем желании не способен от нее избавиться. Наш мир насквозь пронизан и пропитан Его духом. Мы ищем спасения от несчастий где угодно, только не там, где указал Он. Отрицая Его существование, отрекаясь от Него, мы все равно пребываем в Его власти. «Я свет миру»
[124], – сказал Он, и свет есть. «Царствие Божие внутри вас»
[125], – сказал Он, возвращая нам нашу божественность и превосходство. Исцеляя недужных, изгоняя дьявола, Он напутствовал их словами: «Иди и впредь не греши»
[126]. Он никогда не давал греху определений, не боролся с ним. Он уничтожал грех тем, что не признавал его существования. В этом мораль и антимораль.
