Если своим безразличием и бездействием мы можем создать человека-бомбу, как создали атомные, то, кажется мне, поэт имеет право взорваться по-своему и в свое время. Если все окончательно обречено на уничтожение, почему не поэту возглавить нас на этом пути? Почему он должен оставаться один среди руин, как обезумевший зверь? Если мы отрицаем нашего Создателя, почему должны беречь создателя слов и образов? Разве формы и символы, которые он придумывает, выше самого Сотворения мира?
Когда люди намеренно создают смертоносные орудия для использования их как против невинных, так и против виновных, против грудных младенцев и стариков, больных, хромых, калек, слепых, душевнобольных, когда их цель – население целых стран, когда они невосприимчивы ко всем мольбам, тогда мы знаем, что душу и воображение человека более ничто не способно волновать. Если сильные мира сего охвачены страхом и дрожат, на что тогда надеяться слабым? Какое дело тогда тем чудовищам, находящимся у власти, что станется с поэтом, скульптором, музыкантом?
В богатейшей и наиболее могущественной стране мира нет средств уберечь поэта-инвалида, такого как Кеннет Пэтчен, от голода или выселения из дома. Подобным же образом не находится верных коллег-художников, которые бы объединились, чтобы защитить его от излишних нападок ограниченной, недоброжелательной критики. Каждый день приносит новый удар, новое оскорбление, новое обвинение. Несмотря на все это, он продолжает творить. Он работает одновременно над двумя или тремя книгами. Трудится, преодолевая почти непрекращающуюся боль. Живет в комнате, едва способной вместить его тело, можно сказать, в арендованном гробу, да к тому же еще исключительно ненадежном. Не лучше ли было бы ему умереть? Чего ему ждать – как человеку, как художнику, как члену общества?
Я пишу эти строки для английского и французского изданий его произведения. Вряд ли это можно назвать традиционным предисловием. Но я надеюсь, что в этих далеких странах Пэтчен (и другие, пока неизвестные американские писатели) найдет друзей, найдет поддержку и одобрение, чтобы продолжать жить и работать. В Америке невосприимчивы к любым призывам. Люди здесь не понимают язык поэта. Они не желают видеть страдание – слишком оно беспокоит. Они не встречают Красоту с распростертыми объятиями – ее присутствие мешает бездушным роботам. Страх насилия заставляет их совершать безумные жестокости. Они не благоговеют перед формой или образом – они полны решимости уничтожить все, что не соответствует их идеалу, который есть хаос. Их не заботит даже собственный их распад, потому что они уже разлагаются. Огромное скопище гниющих гробниц, Америка продержится еще немного, выжидая подходящего момента, чтобы взорваться, разнеся себя на куски.
Одна вещь, которую Пэтчен не может понять, более того, терпеть, – это отказ действовать. Тут он кремень. Сталкиваясь с оправданиями и объяснениями, он превращается в разъяренного льва.
Особую ярость вызывают у него богатые. Время от времени ему бросают кость. Вместо того чтобы успокоиться, он рычит еще свирепей. Мы, конечно, знаем, что такое покровительство. Обычно это плата за молчание. «Что делать с подобным человеком?» – восклицает несчастный богач. Да, человек, подобный Пэтчену, ставит его перед дилеммой. Либо увеличивает требования, либо использует полученное, чтобы выразить свое презрение и неприязнь. Ему требуются деньги на еду и жилье, деньги на врача, на операции, на лекарства – и тем не менее он продолжает выпускать красивые книги. Жестокие книги, изысканного вида. Ничего не скажешь, у человека незаурядный вкус. Но где у него право иметь высокие потребности? Этак завтра он, может, попросит коттедж на берегу моря или Руо, перед творчеством которого преклоняется. Может, «Кейпхарт»
[80], поскольку любит слушать музыку. Как удовлетворить такое чудовище?
Вот так богачи думают о голодающем художнике. Бедняки тоже, иногда. Почему он не найдет себе работу? Почему не заставит жену содержать его? Должен ли он жить в доме, где целых две комнаты? Иметь столько книг и пластинок? Когда человек вдобавок и инвалид, они еще более возмущены, еще более злобны. Они обвиняют его в том, что он позволяет болезни искажать его ви́дение. «Произведение больного человека», – говорят они и пожимают плечами. Если он вопит, значит это «произведение бессильного человека». Если просит и умоляет, значит «потерял всякое чувство достоинства». Ну а если рычит? Тогда он безнадежно безумен. Не имеет значения, какую позицию он занимает, – он заранее виноват. Когда его похоронят, его превознесут как еще одного «poete maudit»
[81]. Какие красивые крокодиловы слезы пролиты над нашими умершими и прóклятыми поэтами! Какую плеяду их мы получили за краткий период нашей истории!
В 1909 году Шарль Пеги
[82] сочинил morceau
[83] для своего Cahiers de la Quinzaine
[84], в котором описывал тогдашнюю надвигающуюся мировую катастрофу. «Мы потерпели поражение, – так начинается очерк. – Мы потерпели поражение столь небывалое, столь полное, что сомневаюсь, занесет ли история когда-нибудь в свои анналы пример поражения, подобного тому, какое мы обеспечиваем себе… Разгром – это ничто. Это было бы ничто. Напротив, это может быть великой вещью. Это может быть всем: и полным концом. Разгром – это ничто: [но] мы были раздавлены. Даже потерпели сокрушительное поражение. За несколько лет общество, наше современное общество, не успели мы дать ему критическую оценку, оказалось в состоянии распада, гниения, подобного которому, думаю, история никогда не знала…. Глубокий исторический распад, глубокое разложение, колоссальный прецедент, который на литературный манер мы называем периодом упадка, падением Римской империи и который можно назвать, вместе с Сорелем, гибелью Древнего мира, – ничто по сравнению с крахом нынешнего общества, по сравнению с крахом и деградацией нашего общества, нынешнего современного общества. Несомненно, в древнее время было еще больше преступлений и пороков. Но бесконечно больше было и возможностей. Гниль полнилась семенами. В те времена людям не обещали стерильности, какую мы имеем сегодня, если можно так выразиться, если можно соединить эти два слова»
[85].
После двух губительных войн, на одной из которых Пеги отдал жизнь, это «обещание стерильности» представляется каким угодно, но не пустым. Состояние общества, которое тогда было очевидно поэту и мыслителю и, конечно, еще более очевидно сейчас (даже человек с улицы понимает это), Пеги описывал как «настоящий хаос бессилия и стерильности». Полезно помнить эти слова, когда записные критики в прессе (как правого, так и левого толка) обрушивают громы и молнии на сегодняшних поэтов. И с особой злобой они нападают именно на художников, в ком есть искра Божья. Именно творческую личность (sic) они обвиняют в подрыве общественного устройства. Мания преследования проявляется всякий раз, когда звучит искреннее слово. Весь современный мир, от коммунистической России до капиталистической Америки, пропитан гнетущим чувством вины. Мы живем во Время убийц. Приказ на сегодня: ликвидировать! Враг, заклятый враг – человек, который говорит правду. Каждый пласт общественной жизни пронизан ложью и фальсификацией. Что выживает, поддерживается, защищается до конца, так это ложь.
