Книга Замри, как колибри, страница 18. Автор книги Генри Миллер

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Замри, как колибри»

Cтраница 18

Одно из доказательств тому – характерный американский культ матери во всех сферах жизни. Хотя обожествление женщины – это ведь сдача позиций со стороны мужчины? Если мужчина ограничивает свою деятельность ролью рабочего и добытчика, женщина поневоле берет бразды правления в свои руки. Наверное, поэтому мужчина для американки – очень удобный объект для запугивания, эксплуатации и клеветы.

Иностранец во Франции очарован улыбающимся ликом этой земли. Выражение «любовь к земле» еще не потеряло здесь истинного своего значения. Во всем видна заботливая рука человека: французы относятся к своей почве с постоянным, терпеливым и любящим уважением. Невольно напрашивается вывод, что во Франции господствует не любовь к отечеству или к ближнему, но любовь к земле.

Chez nous [69] эта заботливая рука, по всей видимости, отсохла. Везде где только можно физическая работа выполняется механическими чудовищами, берущими на себя, конечно, самый тяжелый труд и творящими поистине чудеса, но какой ценой! Жестокая эксплуатация земли в Америке стала общеизвестной во всем мире, хотя трагичность сложившегося положения европейцы еще не осознают. Европеец еще лелеет надежду использовать выгоды машинной цивилизации, не жертвуя ради нее традиционным образом жизни, что, конечно же, невозможно.

Человека, испытавшего на своем опыте преимущества обеих столь разных цивилизаций не перестает удивлять очевидная их неспособность делиться между собой лучшим или, скажем, им обмениваться. Увы, как раз наоборот, в современную эпоху, когда связь между странами, по-видимому, более не проблема, когда путешествие из одной точки земли в любую другую занимает считаные часы, барьеры между народами, или, если угодно, между так называемыми свободными нациями, стали непреодолимыми, как никогда. Мы можем указывать на план Маршалла, на непрекращающееся движение по земле орд туристов, на наличие радио и телевидения, постоянную угрозу войны. Тем не менее факт остается фактом: общего между французами и американцами сейчас меньше, чем до 1914 года. В самом деле, что переняли американцы из культуры французов, или, по сути, из их искусства жизни? Почти ничего! Всё просачивающееся за барьер усваивается только нашей узкой интеллектуальной прослойкой, на долю же населения не остается практически ничего.

Теперь возьмем Францию. Какие за все это время она переняла у нас усовершенствования и средства комфорта – почти единственное, что мы можем ей предложить? С тех пор как я уехал из Франции в 1939 году, здесь, кажется, не переменилось ничто. Никаких радикальных изменений во французском образе жизни я, во всяком случае, не обнаружил. Удобства и средства комфорта, в процессе бесконечного улучшения которых американцы, кстати, чувствуют себя ужасно неудобно и дискомфортно, во Франции отсутствуют полностью. В стране все вершится по-старому – традиционно и сложно, а о понятиях оперативности и эффективности здесь, по-видимому, не ведают.

Из уст критика американского образа жизни, всем сердцем осуждающего последний, подобные упреки в адрес французов, наверное, слышать странно. Однако чего я не переношу, так это полумер. Французы не презирают удобств и комфорта, они завидуют нам и восхищаются нашей эффективностью. И все же со всем присущим им темпераментом перенимать ее у нас они не торопятся. Необъяснимая инерция, во власти которой они пребывают, не выпускает их из своих объятий. «Français, encore un tout petit effort!» [70] – говорю я своим близким французским друзьям. С теми же словами, как известно, обращался к своим соплеменникам после падения Бастилии божественный маркиз.


Всякий раз, отваживаясь на вылазку в этот мир, я задаю себе один и тот же вопрос: а в самом ли деле мы хотим перемен? Довольные своей жизнью, как известно, встречаются очень редко. И даже великие души беспокоятся постоянно – если не из-за собственных недостатков, то за печальную участь всего человечества. Людей, решивших для себя все проблемы или же игнорирующих последние, в сущности, нет: скорее всего, мы встретим их только в царстве будущего. И если бы мы могли задать этим одиночкам, магам, мудрецам или святым все тот же сакраментальный вопрос, они бы наверняка нам ответили: «Принимайте жизнь такой, какова она есть!» Они, скорее всего, настаивали бы, что полное освобождение человека достигается только за счет полного и окончательного приятия всего сущего.

Однако в большинстве своем человечество стремится вовсе не к освобождению. Припертые к стенке, люди в большинстве своем готовы признать, что для счастья много не нужно (если бы они этим руководствовались!). Здесь, на нашей грешной земле, люди жаждут не освобождения или самореализации. Они хотят счастья. Заблуждаются ли они, желая его? Наверное, нет. Счастье желательно, хотя оно – всего лишь побочный продукт, результат образа жизни, а не его, в любом случае недостижимая, цель. Счастье обретается лишь на пути к цели, и, если оно, как считает большинство, эфемерно, вовсе не обязательно подменять его сомнениями или отчаянием. Пусть последние уступят место безмятежной и продолжительной радости! Ставить своей целью достижение счастья – разве это не то же самое, что заранее погубить его? Если цель для нас так уж необходима, что весьма спорно, почему бы не выбрать в качестве ее самореализацию личности? Уникальность и практичность такого подхода заключается уже в том, что цель и субъект в данном случае совпадают.

Доводы подобного рода почти всегда отвергаются как замешанные на мистике. Хотя ничего мистического в них нет. Они – плоть от плоти самой реальности, которая существует всего одна, а не две, не три и не дюжина. Есть только одна реальность – реальность жизни и истины. Я использую эти понятия отнюдь не для того, чтобы дурманить читателя болотными миазмами мистики или метафизики. Существует нечто постоянное, нечто лежащее в основе обычной жизни и уже тем самым наделяющее ее определенным смыслом. Понятия жизни и истины существуют применительно только к этой, постоянно дающей о себе знать, части творения. Конечно, теологи и метафизики тоже жонглируют этими понятиями, превращая их в пустопорожние символы, – но это лишь свидетельствует о том, что мы, обескровив нашу действительность, лишили ее всякого смысла.

В истории человечества бывали моменты, когда из-за недостатка веры в жизнь или из-за отсутствия перспектив сущность человека связывали со страшными силами хаоса. Добавим также, что в этой связке человеку приписывалась отнюдь не грандиозная роль – он фигурировал в ней как напрасная и жалкая жертва. Ныне мы столкнулись с возможностью полной аннигиляции. Где наш ковчег или где то верховное существо, с которым человечество могло бы заключить договор? Увы, грозящая катастрофа не послана нам свыше, она – прямое следствие идей и свершений самого человечества. Человек сам напрашивается на гибель. Он хочет пасть от своей руки.

Мы или переживаем самый страшный за историю человечества миг, или нависшая над нами угроза чрезмерно преувеличена. В обоих случаях амплитуда маятника зависит от решения, которое принимает для себя каждый.


Меня часто осуждали и высмеивали за якобы принятую мной на себя роль пророка всеобщей гибели. Действительно, надежда – не самое расхожее в моем лексиконе слово. Как и вера – в церковном смысле. Время от времени, подобно древним пророкам, я дохожу даже до того, что предсказываю наступление Судного дня. Хотя обличаю я при этом не человечество, а, скорее, его образ жизни, ибо, если мы что-то еще умеем – а недостатка подтверждений тому в истории нет, – так это менять наш образ жизни. По-видимому, это – единственное, что у человека еще осталось.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация