– Это частная собственность, – сказала я, и больше уже ничего не вспомню, но естественно, я была взволнована, и чем больше чуши я слышала, тем больше расстраивалась, и мой милый дорогой Ронни утащил меня с передней веранды домой, где Эдит была слишком занята телефоном, чтобы готовить для балтов чай.
– Это Дженис, – прошипела она, имея в виду Дженис Кокс, свою новую лучшую подружку.
Я вернулась на веранду, и неожиданно там появился черный ребенок. Что я сказала на это?
– Я Нил, – представился он и протянул руку, как прежде.
– Ты меня помнишь?
– Да.
Балты сказали, что приехали за книгами его отца. Я говорила с ними, как обычная женщина. Налила им чаю, смутилась, увидев, что молоко свернулось. Они притворились, что не заметили, но они заметили. Ронни спросил Нила, видел ли он когда-нибудь двухцветный «кадиллак», и Нил ответил нет, и они тут же ушли и вернулись с глянцевым американским каталогом, которым нас снабдил Данстен.
Поскольку Ронни был грубиян и скандалист и за всю свою жизнь не встречал чернокожего мальчика, я была рада видеть, как он внимателен к гостю.
Должно быть, именно тогда мне пришло это в голову. Ведь доброта смягчит мою боль, и, увидев их на пыльном полу в коридоре, как они, прислонясь спиной к стене, поглаживали глянцевые «кадиллаки», я поняла, что мы можем пригласить Нила на выходные.
Конечно, я не торопилась с этим, как потом утверждал Коротышка. Я определенно не спрашивала мнения балтов, но все видели, что мальчики станут закадычными друзьями. Я не потворствовала и не вмешивалась. Напротив. Я сначала проверила чувства Ронни, затем Эдит. На этой стадии она была крайне сговорчивой. Жалобы начались после первых выходных.
Она потом говорила, что ей было за меня стыдно. «Как ты скалишься и заискиваешь перед ним. Можешь прекратить, мам?»
Кто о таком слыхивал? Дочка стала ревновать к мальчику, она возражала против любой доброты, которую я выказывала, в большом и в малом. Она была в бешенстве, когда я осмелилась потрепать его по головке, и оттого, что я поехала в Мельбурн, чтобы забрать его и затем отвезти обратно домой.
«Твоя ручная мартышка», – сказала она, и я ударила ее, и она не говорила со мной несколько дней, пока отец не вернулся домой – тогда она возвратилась к человечеству: уселась у него на коленях и щекотала его. Ей повезло, что у нее есть отец, сказала я ей. Это тоже ее очень обидело, но признаться, я ждала выходных, когда Аделина одалживала нам Нила Баххубера, как я называла его про себя. Для нее это, конечно, было облегчением, ведь ее муж в действительности не был ей мужем, она работала шесть дней в неделю и продавала безделушки по воскресеньям.
Честно, я никогда не думала о цвете кожи мальчика. Конечно, он меня шокировал, когда я впервые его встретила, но меня больше встревожил его приемный отец, черный и изнеженный, приятно пахнущий, с такими сухими и мягкими руками.
Осенью я довольно часто бывала в Мельбурне с двумя мальчиками, и тогда мне пришлось ощутить общественное мнение – на заднем сиденье такси, скажем, когда на меня пялился водитель со своими грязными мыслишками, воображал, что это я натворила. Сколько раз меня спрашивали, откуда я родом, сколько лет мальчикам и куда они ходят в школу?
Ронни был шумным и задорным, а Нил осторожным и аккуратным, но им было ничуть не скучно вместе. Как жаль, что Вилли так и не смог увидеть, как они листают его тисненные золотом иностранные книги. Но не об этом я думала, когда фотографировала их.
Снимок все равно вышел не слишком удачным, как множество фотографий, снятых на «Бокс-Брауни»
[132]: два мальчика в купальных костюмах, серый штакетник на заднем плане, обнимают друг друга за плечи, щурятся на солнце.
Да, один черный, а другой белый, но никто не упоминал это, когда я забирала конверт из аптеки. Конечно, всем известно, что они просматривают все фотографии, которые печатают. В любом случае что плохого они могли подумать? Я «что-то натворила». Но что? Что я могла?
Я положила снимок в конверт и подписала его для отца Нила. У него было на это право. Я ничего от него не требовала. Я не была родственницей его сына. Прошу, скажите мне, что странного в том, чтобы предложить утешение одинокому человеку?
18
Я ждал его – сезон дождей, каждое раскаленное утро и каждый вечер, пышущий жаром камней, и все же не был готов ни к их плотности, ни к безбрежности, ни к грохоту по крыше, ни к стиранию всех расстояний, ни к воздуху, высосанному из моих легких, словно меня намеревались убить. Этот дождь соответствовал температуре крови.
Он полировал стволы деревьев, пока те не начинали блестеть. Биллабонг появился из ниоткуда, прямо возле лагеря. Он принес с собой тромбонные крики лягушек, всплески, хохот. Мои межкультурные ученики плескались, и ныряли, и чистили зубы палочками, и прибывали за парты чистыми и сверкающими. Говорили, что мост на Переправе в опасности. Пейзаж из окна моей спальни представлял собой ожерелье островов в водовороте навозного цвета. Я думал о Томе Тейлоре и его ковчеге.
В это неподходящее время семьи начали покидать лагерь для исполнения церемоний и других предписаний Закона в своих землях. Оливеру Эму не нужно было никуда идти. Это была его земля, и вскоре его ждет посвящение, и я видел его тихое опасение и восторг, по мере того как близился день. Затем внезапно его парта опустела, и я узнал, что он сбежал к миссионерам, которые забрали его, чтобы защитить от «варварских практик». Совсем как одна из тех девушек, как сказал его дед, что бежали от своих старых мужей. Все загублено, горестно говорил доктор Батарея. Мальчику достанется, когда он его найдет.
В классе было сухо, но порой в моих снах я слышал, как вода струится по известняковым стенам. Именно вода, конечно, создала эту школьную пещеру, не эрозией, но с помощью угольной кислоты, вода, соединенная с двуокисью углерода. Он вырывается вперед. Я думал: все эти медленные переселения не закончились с приходом капитана Кука. Пещеры еще создавались. Кимберли был испещрен ими. В одной из них, думал я, пунка-валла хранил свой тайный ковчег со всеми сокровищами. Именно из пещер вроде моей великий Знаток (он же Голубь, или Джандамарра, или же черный Нед Келли
[133]) производил свои смертельные рейды на полицию Кимберли.
Джандамарра знал «язык пальцев», на котором беззвучно общался со своими последователями, пока они окружали белых полицейских. Я тоже узнал «язык пальцев» и «язык палок» и поощрял своих детей рисовать палочки, пока вода поднималась в биллабонге и ручьи обрушивались в прежде сухие и каменистые канавы. Все ученики, мальчики и девочки, могли имитировать следы животных и рептилий, и я предлагал им окунать пальцы в чернила и рисовал с ними, всегда забирая бумагу, прежде чем они ее портили. Когда ребенок создавал «лучший» рисунок, я лично переводил его на известняк.
