Деревья начинали цвести: лесной апельсин, какая-то акация. Я узнавал их названия. Записывал. Затем крокодилы и змеи откладывали яйца, и я провел урок английского об этом, воспользовавшись возможностью научиться их языку. Только тогда я обнаружил, на скольких языках говорили в пещере: все они были разбитыми горшками, черепками, сметенными в кучу, – включая маленького Чарли Хоббса, который оказался одним из десятка потомков вырезанного племени. Они были военнопленными, не упомянутыми в департаменте образования.
На большой белой стене я добавил дорогу из Мельбурна в Сидней, и это нашло применение в арифметике. Эпидемия чесотки прошла, оставив тусклые черные отметины на идеальной коже моих детей. Теперь они рисовали машины в движении – им это очень нравилось. Я составлял задачки, в которых верным ответом было, что машина едет двести миль в час.
Я опасался змей, но на закате уходил в одиночку на длительные прогулки, когда костры лагеря отбрасывали нездешние отблески, и чуждое мне место моего рождения было столь же мрачным и унылым, как тюремный двор. Пастор знал, конечно, что дом моих предков – не какой-то Schloss
[122] в Германии. Тогда что же он чувствовал, пришпиливая гравюру к стене моей спальни? Никакой жестокости, конечно, и все же он кормил меня ложью. Знал ли он, что меня схватил орел, а затем уронил в лагерь с хижинами и останками ржавых машин с выбитыми стеклами? Огорчился бы он, увидев, как я наконец наткнулся на свое наследство – фамильный трон? Простите мою горькую шутку. Это было заднее сиденье из разбитой машины. На нем я восседал в вечерних сумерках в глубоком отчаянии из-за того, что не могу научить свой класс географии.
Это был плохой день для охотников лагеря, а может, они поели днем, как порой делали, или ничего не было, кроме муки и воды, чтобы наполнить их желудки. Я обнаружил доктора Батарею сидящим возле своей хижины с Оливером Эму, его внуком, и застенчивым маленьким Чарли Хоббсом.
Я сел. Доктор Батарея обратил на меня свой больной глаз.
– Видишь длинный? – Он указывал на забор, который простирался от Большого дома до горизонта. – Что это?
– Ты про забор?
– У черных нет забора. Ни забора, ни чертовой карты. – Как последнее меня укололо. Услышать, что на мою карту обозлились друзья. – У белого забор и карта, – сказал доктор Батарея.
– Белый разрезать мою страну, – продолжил он, считая на длинных пальцах. – Карта землемера. Белый люд. Западная Австралия. Южная Австралия. Картия запереть ворота. Черные остаться вне.
Я почувствовал, что краснею.
– Зачем этим детям карта? – старик настаивал, и каждый учитель может представить, что я чувствовал.
– Чтобы они не потерялись, – ответил я, но он не деликатничал со мной.
– Как они могут потеряться ланга земля? Ты ничего не знаешь, Билли, – сказал он недобро.
Он был хранителем многих историй. Эта касалась духа предков, который был змеем.
Оливер взял мою руку в знак поддержки, и я почувствовал себя неудачником, ощутил его печаль обо мне, свою потерю лица.
– Змей и человек. Оба, вместе, – сказал он.
Доктор Батарея одобрительно кивнул. Он сбил грязь с куска лагерного табака и засунул его за щеку. Сказал, что змей-предок искал, где бы ему поселиться. Он вынимал бумеранги из своего тела, и бросал их, и пробовал воду там, где они падали. Этими бумерангами предок создал заливные луга и ручьи.
Оливер, все это время внимательно слушавший деда, иллюстрировал его рассказ, рисуя палкой на земле. Это была карта, вскрикнул я. Чертова карта. Разве это не карта?
– Нам не нужна карта, – сказал доктор Батарея. – Это моя страна. История – кто следовать Закону, знать, где источники. Этот змей-человек хочет живую воду для лагеря. Она зовется джила. Белый не видит живую воду, не знает историю страны. Может, этот белый умереть здесь от жажды, ланга джила, ланга живая вода.
Оливер снова взял мою руку, и я гадал, кто я: тот глупый белый или черный, унаследовавший историю. В любом случае я был учителем. И не хотел, чтобы меня принижал старейшина. Так что я настоял, что рассказ был как карта, как находить воду.
Но старый шельмец не собирался помогать мне, и я оставил лагерь, зная, что Картер прав, и мне не удалось научить третий класс географии.
В ту ночь я зажег керосинку и стер границы штатов на школьной карте. А затем нарисовал береговую линию и оставил идеальное белое поле. Здесь я предложу ученикам изобразить пути предков. Я не стану называть их картами.
На другой день я привел в класс Батарею и пригласил его нарисовать свою историю для всех. Возможно, он был первым черным старейшиной, вызванным в эту комнату, и мои ученики знали это, были тихи и внимательны. Он разломил кору, чтобы сделать кисть. Окунул ее в чернила и нарисовал свою историю Сотворения на стене.
Оливер Эму писал названия мест, которые упоминал дед. Маленький Чарли Хоббс не знал алфавита, но я заметил, как серьезно он следил за пальцем, выводящим ДЖИЛА.
Позже я предложу написать по этому уроку сочинение на 10 000 слов, но сейчас у меня были дела поважнее. В первую очередь мне пришлось пригласить доктора Батарею в свою резиденцию и объяснить, что я хочу, чтобы он и другие старейшины помогали в классе. Я подал ему чай и анзакское печенье
[123], объяснив свой план.
Он слушал крайне внимательно и задавал много вопросов, в основном его интересовала оплата.
Я сказал, что мне жаль, но оплаты не будет.
Он был пастухом у Большого Кева Литтла, сказал он. Он был лучшим пастухом. Его отправляли сгонять скот без белых. Он был так хорош, что мог в итоге управлять фермой. Затем его лошадь пала, и Большой Кев оставил его на пять дней в лесу с открытым переломом ноги.
– Они прикончить меня, Билли. Я больше не мог ходить. Может, ты купить джип.
Тогда я понял, что это была его цена. Он придет в мой класс, а за это я дам ему джип – так он называл любой автомобиль. Затем я смогу отвезти его на его землю, и он проведет требуемые ритуалы. Он это серьезно? Он верил, что я так богат? Или он просто оценивал ущерб, который ему причинили в Куомби-Даунз?
– Если бы у меня был джип, – сказал я.
Сделал упор на «если бы». Мы согласились, мы поняли друг друга прекрасно.
9
Вскоре было решено, что доктор Батарея приведет в мой класс еще двоих стариков, и я заплачу им несколько шиллингов из своего кармана. Оба потом присоединились к группе, которая стала известна как «охотники дяди Редекса» и кроме меня (дяди Редекса) включала Старину Мика и Питера Стокмана. Я бы никогда не подумал приобщить к ним и так часто заглядывавшего к нам пунка-валла, но он, очевидно, думал иначе и приходил без приглашения, маяча в задних рядах класса в странном наряде: в жилете, при галстуке и в ситцевых пижамных штанах – никогда не видел его таким в иных обстоятельствах. В любом случае дети игнорировали его, и всякий раз перед уходом он произносил негодующую речь на пиджине, которая, несмотря на английские слова, была столь же недоступна моему пониманию, как и племенные языки. Я решил, что его жалоба касалась того, как с ним обращаются другие.
