Миссис Боббсик настояла на остановке. Она боялась проколоть шину из-за повышенного давления на жаре. Они сняли сорок фунтов – муж две шины, жена остальное. Нас обогнала команда Кена Табмена.
Теперь миссис Боббсик села за руль. У нее была милая горбинка на носу. Она сообщила, что «старый шельмец» висит у нас на хвосте.
– Пропусти его.
Но ее носик не был готов уступить.
– Это не ралли, – сказал ее муж.
Мы ехали в пыли Табмена, и Дэн, старая серая акула, атаковал нас сзади. Дорога была узкой, ухабистой, украшенной разбитыми ветровыми стеклами. У нее были мягкие края, и я боялся, что мы скатимся с них. Коротышка вцепился в переднее сиденье и высматривал кенгуру.
Глаза миссис Боббсик слезились от пыли или из-за семейных проблем.
Коротышка повторял: пропусти его, пропусти.
– СЪЕЗЖАЙТЕ В ДРЕНАЖНЫЙ КАНАЛ, – сказал я.
Она проделала это великолепно, грациозно скользнув вбок, так что серый «плимут» медленно проехал мимо. Она вся залилась краской. Кто бы мог подумать, что это будет казаться танцем, пусть даже с пылью и опасностью и ее мужем, дышащим мне в ухо.
– УХАБЫ. 9 МИЛЬ, – объявил я.
Я подумал: вот оно. Наконец-то настоящая жизнь.
Затем был мощный удар, и я узнал жестокую пощечину гелигнита. Внутренности подступили к моему горлу, а задница размазалась по дороге.
– Контролируемый взрыв, – сказал Коротышка. – Прими как шутку.
– РЕШЕТКА через два километра.
Теперь стиральная доска, в пыли «плимута». Я ждал второго взрыва, пока мы дребезжали от тряски шестьдесят миль в час, а миссис Боббсик выкрикивала слова на «Б», «Х», «П», «Е», словно женщина в родах.
Боже, она меня взбудоражила. Я бы не пропустил это ни за что на свете.
5
К тому моменту, я полагала, в мои комментарии сиднейским журналистам уже заворачивали рыбу с картошкой фри. Если так, этого было мало, чтобы спасти меня от наказания. Муж читал мне сиднейскую прессу в Брисбене. Не сказал ни слова. Варился в этом тысячу двести миль. Только когда мы трудились над перегретыми шинами, он решил, что пора поговорить.
Он разочарован, заявил он.
Дело не в том, что я сказала о его отце. Дело в ущербе, который я нанесла нашему имени. Для этого ведь мы поехали на «Редекс». Я-то думала, мы здесь для того, чтобы ему было к чему стремиться, но я ошибалась. Мы участвовали в «Редексе», чтобы «прорекламировать» знаменитый бренд.
От него несло Данстеном.
Он сказал, нужно иметь сноровку в общении с репортерами. Одно дело критиковать его отца, но возможно, я могла бы поучиться у Дэна, как он использовал газеты. Это своего рода искусство.
Искусство. Дрянь. Он выбил у меня почву из-под ног и сам не знал, что натворил.
Мы остановились в Тулуа, как-то так писалось это местечко, всего в нескольких милях от милого пляжа, которого я так и не увидела. Там была заброшенная автозаправка и работающая телефонная будка. И я узнала, что у Ронни корь. Беверли ждала, что позвонит врач, так что освободи линию.
Вновь оказавшись на дороге, я спросила мужа, что нам теперь делать. Он сказал, надо наверстывать время.
Считается, что с Гладстона начинаются чудеса Большого Барьерного рифа. Я помню трубы кораблей и свое отчаяние из-за того, что врач до сих пор не прибыл в Бахус-Марш. Мы были в полутора тысячах миль от Ронни. В этот день я вела на том самом «Отрезке ужасов», уместно названном за каждую минуту проезда. Неожиданное утешение пришло от Баххубера. Я была так благодарна за его ободряющий жест, когда мы упали в ручей и ударились бронированным дифференциалом о камни.
– Отличный ход, – сказал он.
Затем вел Коротышка, выдавливал скорость, но его сильно вело на поворотах, и он чуть не врезался в «плимут» Дэна: тот перевернулся и лежал посреди сахарного тростника. «Не останавливайся, – подумала я. – Мы не можем позволить себе такую роскошь». Как же было грустно ощутить торможение. Он все еще оставался отцовским псом.
6
Первые аборигены, которых я увидел, раскачивали «плимут» Дэна. Когда я перешел дорогу, машина перевернулась и вновь встала на колеса, подрагивая, дымясь в гнезде сахарного тростника. Рыжеволосый напарник-водитель уже сидел за рулем.
Пока Дэн проверял все стекла автомобиля, новые друзья алчно его облепили.
Трудно было понять, о чем шла беседа, хотя голоса спасителей становились все напряженнее.
Был там мужичок потише, лет шестидесяти, не высокий, как его младшие приятели, но широкий в плечах и с грудью колесом, с выдающимися бровями, с красными полузакрытыми глазами, седой растительностью и озорным настроем. Молодые мужчины держались стаей, настойчиво договаривались, колебались, но не отклонялись от курса. Дело было в Дэне, у которого, как он заявил, не было бакшиша.
Старик не проявил интереса к этой размолвке. Все его внимание сосредоточилось на мне.
Я протянул руку. Он пожал ее.
– Где ты вырос?
– Под Мельбурном. Далеко.
– Чертова река Ярра, – сказал он без желания объяснять. Затем вдруг он дернул меня за волосы. В тот момент мне показалось это странным. Теперь мне это кажется еще страннее.
– Настоящий белый, – сказал он.
– Я Вилли. Вилли Баххубер.
– Никакой ты не Баххубер, – заявил он.
Кожа на голове болела, но он улыбался. При мне были водительские права, я ему показал.
– Настоящий белый, – улыбался он.
Прошло много дней, прежде чем я понял, что он знал больше меня. В любом случае я бы никогда не допустил мысли, что он говорит с сарказмом.
Я подумал, боже. Возможно, его предки были убиты белыми людьми.
– Гулболба? – спросил я, потому что в моем представлении холм был в этой местности.
– Баххубер, – ответил человек.
Возможно, я неправильно произнес «Гулболба».
– До свидания, – попрощался я. Двигатель «плимута» зарычал. Воздух был полон взметнувшейся пылью. Мои голени заныли от ударов гравия. Молодые мужчины бросили пару камней в улепетывающий «плимут», а затем повернулись к Коротышке, который уже держал руку в кармане.
Старик еще раз хотел дернуть меня за волосы, но я был уже готов к этому, и он засмеялся, когда я перехватил его запястье.
Вернувшись в машину, я взял в руки планшет и карту. Ничего не сказал про трагическую историю людей, которых Коротышка обозвал «бунгами»
[85].
10,2 МИЛИ. НАЛЕВО, НАПРАВО, ПОВОРОТ НА РУЧЕЙ.
