Затем Германия объявила мне войну. Мы, лютеране, были преданными подданными Британской империи, но в старшем брате взыграла немецкая кровь. Видно было, как его мускулы боролись сами с собой. Он был худ, как пастор, но гораздо выше и сильнее, и от вечной злобы его шея выдавалась вперед. Он купил мотоцикл и приезжал на нем на собрания. Праздновал день рождения Гитлера, маршируя вверх и вниз по главной улице Хандорфа. Плюнул пенящейся смолой на наш портрет короля Англии в раме и осмелился улыбаться, когда отец запретил бабушке – хрупкой и бледной, как фарфор, – убрать это преступление.
Я писался в постели. Меня задирали в школе. Отец отправил запрос на карту мира в «Нэшнл Джиогрэфик» в 1943 году – ему представлялось, что она меня успокоит. Когда она прибыла, война уже закончилась, и Карл наконец-то, после стольких усилий с его стороны, стал одним из двух урожденных южноавстралийцев, которых интернировали.
Мои родители переживали за него, и я добавил им страданий, бежав из дома, не попрощавшись и не объяснившись. (Я думаю об этом почти каждый день.) Моя жизнь состояла из страха и хаоса, но когда я прибыл в Мельбурн, то обратился к картам, как к родителю.
Зайдя в кабинет Себастьяна Ласки, я открыл дверь настежь и захлопнул так энергично, что драгоценные эскизные карты Тиндейла
[67] поднялись в воздух и воспарили губительно близко к распахнутому окну.
– Вилли-вилли
[68], – назвал он меня, услышав мое имя.
Вряд ли я когда-либо вновь выказывал столько энтузиазма.
Себастьян был картографом-библиотекарем в Государственной библиотеке штата Виктория. Такая была в те годы библиотека, когда не было должных правил каталогизации и на немногочисленных полках хранились местные сокровища, так что вероятно, это звучное звание Себастьян придумал себе сам. Это был широкогрудый мужчина с ногами, как заборные столбы, которые он оставлял голыми в любую погоду, даже когда иней покрывал пригородные газоны. У него была длинная челюсть, широкие высокие скулы и коротко стриженные седые волосы, уродливый шрам протянулся из угла рта почти до глаза. Я представлял его воином, которого неудача или позор вынудили удовлетвориться этой оседлой ролью.
Себастьян нанял меня своим помощником. Бог знает, чему бы он меня в итоге научил, не сбеги я вновь, на этот раз от Аделины, которая была причиной моего изначального побега из Аделаиды.
Мне был двадцать один год. Себастьян быстро полюбил меня, думаю, как любят бездетные мужчины. С ним мы читали карты, к примеру Виллема Блау «Terra Sancta quae in Sacris Terra Promissionis olim Palestina»
[69]: его ученость населяла их призраками других схем, включая перемещение населения, извлекая жестокое вторжение Homo sapiens в земли, за которые потом соперничали христиане, иудеи и мусульмане. В этой выцветшей сепии я видел истребление неандертальцев, которые переселялись не из неутомимой жажды исследовать мир, но спасаясь от безжалостного врага.
Я знал его всего неделю, когда попросил помочь мне с кризисом, вынудившим нас бежать из Южной Австралии. К кому еще я мог обратиться? Какой неосторожный путь я мог выбрать? Я попросил одолжить мне пятьдесят фунтов, чтобы заплатить за нелегальный аборт.
Себастьян привел нас с Аделиной к себе домой, познакомил с женой. Должно быть, мы казались им сиротами – мы и были ими. Они кормили нас супом такими большими ложками, что те едва помещались нам в рот.
Себастьяну я доверил не только свою вину и муку, но и беспокойные чувства, вызываемые у меня картами. Это горе, сказал он. Предложил Юнга: Я очень остро ощущаю свою зависимость от вещей и вопросов, которые остались незавершенными и не отвеченными моими родителями и далекими предками.
Мне часто кажется, что существует некая безличная карма, которая передается от родителей к детям.
Я всегда был убежден, что просто обязан ответить на вопросы, которые судьба поставила еще перед моими прадедами, что должен хотя бы продолжить то, что они не исполнили
[70].
Мой отец так и не узнал, куда я исчез. Я стольким ему обязан.
Себастьян отвез нас к специалисту по абортам в своем ржавом «хиллмен-минксе», а затем вернул домой. Он оставил нас с горшочком жаркого и пельменями. В то благословенное время я был его протеже, и он познакомил меня с пивом и взглядами на относительность добродетелей, которых придерживались Фрейд и Юнг – помню этот предмет наших разговоров в гостинице «Альбион» в Карлтоне. Здесь каждый вечер по пятницам, когда я все еще был счастливо женат, я узнал много ценного, включая то, что не стоит стоять на пепельнице, которая может захлопнуться на моей лодыжке столь же жестоко, как кроличий капкан. Именно в «Альбионе» я услышал, как он сказал: «Не слушай старого диггера
[71]». (Потому что откуда бы еще кто-то узнал, что этот странный чужак воевал за Австралию?)
Обнаружилось, что я не переношу алкоголь и должен удовлетворяться одним бокалом. Семь жидких унций тут же срывали мои запреты, и я раскрывал Себастьяну такое, о чем никогда не говорил ни одной живой душе. Кажется, он поразился, узнав, что порой во сне я превращаюсь в реку. Попросил разрешения записывать. Кто еще на свете говорил бы со мной так? Благодаря Себастьяну я понял, что Фрейд ошибочно считал бессознательное архивом вытесненных сексуальных желаний, которые вызывают патологию или душевную болезнь, но его кумиром был Юнг. Мне очень повезло, сказал он. Было бы травматично признаться в моих снах про змея фрейдисту, но юнгианец может распознать в них благословение. Мой гигантский змей был отражением Всемогущей и Вездесущей силы «Бога», который живет в каждом человеке. Мои змеи часто имели усы, из-за чего он прижимал меня к груди, и он был столь крепок и велик, что никто в агрессивно гетеросексуальном «Альбионе» не смел сказать и слова.
Фрейд считал религию бегством и ошибкой, утверждал Себастьян. Верно же было совершенно обратное. Религия была «непосредственной связью» между всеми народами, между нами с черными и другими, известными как «дикари». Хотя все религии различались, говорил он, архетипы и символы оставались теми же. «Ваш змей – не ваш пенис, – заявил он, – это бог».
Оглядываясь назад, я подозреваю, что он был из польской аристократии. Поразительно, что я так и не спросил его об этом. Я невежественно воображал его шрам военным ранением, хотя тот, очевидно, был получен на дуэли в Гейдельберге или Бонне. Себастьян был из старинного рода, полагаю, и перевез те гигантские суповые ложки через океан по причине, о которой я никогда не узнаю.
