Тем не менее, она хранила это девственное платье, старое, но ненадеванное — пересыпанное нафталином, оно уже несколько десятилетий было уложено в коробку с пометкой «май». Джин никогда не думала о том, чтобы предложить его девятнадцатилетней Виктории, уже щеголявшей в своем собственном невесомом собрании изящных, мерцающих платьев, тесных, словно бандажи, — и не просто потому, что оно было желтым и старинным, словно явившимся из танца у Двенадцати Дубов в «Унесенных ветром». Джин страстно не хотела внушать Виктории какую-либо одолженную идею привлекательности — и уж, конечно же, не ту, которую сама когда-то отвергла.
Но это не могущее быть разглаженным платье, ткань которого словно бы взрывалась как раз в области бедер, все же выполнило свою работу, что, возможно, и уберегло его от Оксфэма
[17]. Потому что как раз в то время, когда Джин пропускала Майский бал своего курса, она познакомилась с Марком, и случилось возле полки с криминальными фильмами и триллерами в глубине магазина «Видео», что на Иффли-роуд.
— Я в этом городе вырос, но в университет не хожу, — сказал он ей, отвечая на вопрос, написанный на ее лице, который, наверное, был очевиден. — Я, видите ли, делаю коллажи. В Лондоне.
Джин не знала, что и говорить. Марк казался намного старше ее однокурсников и даже ее преподавателей. Он обучался в художественной школе Кэмберуэлла в Южном Лондоне и в тот май приехал домой, что бывало редко, ради своей первой персональной выставки в новой галерее в Джерико. Когда они ждали возле кассы свои видеокассеты, он протянул ей приглашение на открытие.
— Вы должны прийти, — сказал он, когда руки обоих касались карточки, и не подумав смягчить свой приказ обаятельной улыбкой. — Прямо в том, что на вас надето: ничего не меняйте.
Она помнила, как опустила взгляд, осматривая свой бугристый коричневый свитер ручной вязки и джинсы. И в этом, с самого начала, был Марк: у него было живое и непоколебимое представление о ее достоинствах и, что еще лучше, его комплименты доставляли удовольствие долгое время после того, как были отпущены. Она не была просто красивой; по Марку, она отличалась «освежающей красотой». Он не просто обожал ее; она «наполняла небо». Ясность его целей и соответствующие фразы — вот какие таланты он разделял с ее отцом; возможно, только это одно их и объединяло, но для Джин этого было достаточно: минимум, не подлежащий передаче.
Впервые за десятилетия Джин захотелось узнать, какими словами ее отец привлек внимание ее матери, когда они только познакомились.
«Худший несчастный случай при катании лыжах, какой у меня когда-либо случался», — шутил он после развода, двадцать восемь лет спустя. Он повстречался с Филлис Джин Эмери случайно, в Эспене, Колорадо, в феврале 1955 года, в очереди на подъемник. Так что же Билл сказал ее матери, когда они поднимались в холодном горном воздухе, подвешенные между горным склоном и небом? Она полагала, что он, вероятно, начал с того, что попытался произвести на нее впечатление каким-нибудь занимательным фактом, касающимся мира природы, — слишком увлеченный, чтобы заметить, как это ему надлежало, что разговоры, в которых не упоминаются люди, приводят Филлис в беспокойство. Однажды, тоже на подъемнике, он сказал Джин, что у снежинки уходит восемь минут, чтобы завершить свое падение на землю, и такое же время уходит у образа садящегося солнца на то, чтобы достигнуть человеческого взгляда. И, как и у Марка в магазине видео, у ее отца было примерно лишь столько времени, чтобы исполнить свой бросок, достигнув цели, добиться, чтобы Филлис хотела вернуться вместе с ним. Брат Джин, Билли, родился в ноябре того же года, в день Благодарения; и все же ее не оставляла мысль о том, что, с чем бы таким ни поднимался тогда ее отец на подъемнике, в этом содержалось также и семя грядущего разрыва ее родителей: факт его был зашифрован в той первой встрече, запечатлен и не подлежал изменению.
Думая сейчас об этом персональном мифе о сотворении мира, принадлежащем детям семьи Уорнеров, с его четкой звуковой дорожкой, воспроизводившей звук санных колокольчиков, несущийся из старого шахтерского городка у подножия горы, Джин снова искала какое-нибудь объяснение их индивидуальных судеб. И вновь любой намек на реальные очертания вещей оказывался размытым. Тогда она снова убирала на полку ту случайную встречу, накрывая ее маленький стеклянным куполом, причем из-за плохой видимости в этой карманной вьюге любви ностальгия лишь обострялась.
Марк в очередной раз должен был отправляться «на берег» — так они называли поездки домой, словно Сен-Жак был не островом, а плотом. Она понимала, что ей надо отступиться от его романа, что бы еще она по этому поводу ни решила, но достаточно ли она уже узнала? Была ли завершена какая-нибудь миссия, что позволяло бы ей отложить это дело в сторону? Глядя в окно кухни поверх раковины, полной грязных, уродливых овощей, Джин увидела порхавшего в кустах колибри, которого прозвала Изумрудом, — занятого, всегда необыкновенно занятого. Птичка, прожить не могущая без работы. И она подумала о работе Марка. «Я режу журналы», — сказал он ей в тот первый день в магазине видео, и, хотя она решила, что он шутит, это было именно тем, чем он занимался. Он резал, переформировывал и заново оживлял образы, настриженные из реклам, и результатам присуждался титул «политических». На самом деле никакой политики у Марка не было, вместо этого он руководствовался своим чувством формы и цвета, привязанностью к прелестным очертаниям старых продуктов и к необычным шрифтам, а также своим отчетливым, в большой мере детским чувством юмора.
Работы, представленные на той первой выставке в Оксфорде, удостоились единодушных похвал и хорошо распродавались, и сердце у Джин под ее бугристым свитером распирало от гордости, когда она услышала эту новость. Подобно самому Марку, его коллажи представляли собой обворожительную смесь элегантности и легкой бестолковости, а иногда они были трогательными, пусть даже, как это всегда обстоит с хорошим искусством, трудно было сказать, почему именно они трогательны, эти кустарные сады неземных удовольствий: потребительские галактики известных сортов и марок, предметов домашнего обихода, прибавивших в красоте и странности из-за того, что были выдернуты из контекста обыденного использования и запущены на планетарные орбиты, которые, тем или другим образом, вращались вокруг него.
В центре первого коллажа, который она увидела на выставке в Джерико, помещалась фотография художника в возрасте восьми лет, голубоглазого блондина с идеальными ямочками на щеках и с густыми волосами, заботливо расчесанными матерью. Он был неотразим: этот его усыпанный веснушками нос, яркие глаза, глядевшие с выражением легкой неуверенности в себе, которое он принимал даже и теперь. Эта ли работа заставила ее сдаться — и идея нетронутой невинности в неподвижной сердцевине этого мирского вихря — или же лишь этот милый, не вполне уверенный в себе английский мальчик, взгляд умных глазок которого был и смелым, и сдерживаемым одновременно? Джин просто не могла вообразить, что могла увидеть в нем штучка вроде Джиованы, и неудачные попытки представить себе их соединение только обостряли ее одиночество.
