Марк вышел за газетами, а Джин намеревалась вставать. Она потянулась и ощутила, словно огромную роскошь, избавление и от того, что отягощало ее жизнь в последнее время. Каким-то образом Джиована, словно она сама была раком, не допускалась даже в мысли Джин на протяжении всего вечера и всей ночи. Да и этим утром тоже: Джин, по-прежнему не умершая, была слишком счастлива, чтобы тревожиться. Поразительно, какое это самодостаточное удовольствие, играть счастливую семью. Она, конечно, понимала, что не сможет отгородиться от своих проблем навсегда, но в то же время она и не просто играла: она была свободна от рака и полна любви — ничто никогда не представлялось более реальным. Когда она наконец встала, то обнаружила, что похмелье у нее выдалось необычайно мягким. Вик наконец спала дома, в своей старой комнате.
Джин продолжала переминаться с ноги на ногу возле окна больничной палаты, и казалось почти невероятным, что она помнит, как в заполненной запахом кофе кухне, где бекон исходил брызгами и подпрыгивал, словно старая джазовая пластинка, а Элизабет терлась о ее лодыжки, к ней пришла убежденность, что у новизны есть свои преимущества, но истинная любовь, или же любовь старая — лучше. Она доставляет более сильное удовлетворение, она более интимна, и она неизмеримо больше знает о самой Джин.
А потом старая любовь шевельнулась прямо перед ней: родители, которым жить все меньше. Когда ее миниатюрная мать поднялась и села, выглядя точно такой же взъерошенной и сбитой с толку, какой каждое утро бывала Виктория в детстве, Джин с трудом сдержала слезы. Бедная Филлис. Бедный Билл.
Но пребывание вместе с Филлис на надувном матрасе в ее захламленной пещере, застеленной белым ковром и увенчанной телевизором, наполнило ее подавляемым волнением. В этой рутине ожидания быстро миновали четыре дня, в течение которых и мать и дочь разделяли невысказанную мысль о том, что если Биллу не становится лучше, то ему, должно быть, делается хуже.
Джин была слишком беспокойна и рассеяна, чтобы следить за новостями, слишком эмоционально неустойчива, чтобы болтать по телефону, так что с Викторией и Марком — оба, к счастью, были очень заняты — она общалась по электронной почте. Когда Марк написал, что собирается на континент, чтобы неделю поработать вне офиса, она расслабилась — казалось, ее страх перед признанием Дэна перевешивал даже ее муку из-за этого его нового тайного свидания с Джиованой. Грустное, поистине отталкивающее положение дел. Готовясь к своей серии колонок на тему греха, она читала Данте, «Чистилище», где чувствовала себя совсем как дома.
И, собравшись с духом, обострив свои нравственные представления, — она начала наконец читать книгу Ларри, «Теорию равенства». Его идеи она нашла одновременно и возбуждающими, и странным образом умиротворяющими. Например, утверждение, что природные способности — талант, ум — являются морально спорными и не должны влиять на распределение ресурсов в обществе. Как был бы не согласен с этим Марк, подумала Джин: для него вся жизнь представляется великой рукопашной схвакой, тяжкой работой, требующей настойчивости, энергии и, да, везения, — эти качества побеждают в наши дни, именно так, каждый сражается за себя, а на остальных наплевать. Но Ларри тоже был крут, и в его теории имелся компонент, простиравшийся по ту сторону справедливости. Вот что, пусть даже она знала это и раньше, поразило ее в женском орлином гнезде Филлис: человеческие существа несут ответственность за тот выбор, который они совершают.
Билл по большей части спал, но в коме не был и регулярно просыпался. Уорнеры, все трое, расходовали значительную часть своей энергии на обработку медсестер и врачей. Пациент был галантен, как был бы по отношению к любой женщине, возможно (осенило его по-новому настроенную дочь), к любой женщине, которая суетилась бы над ним, лежащим в постели, — и неважно, насколько сильно он, должно быть, ненавидел, что его касаются руками или таскают на руках голым. В связи с тем, что у него была рецидивная пневмония и одно из легких частично отказало, Джин настойчиво предлагала свое рекомендательное письмо для собиравшегося стать журналистом сына пульмонолога, причем самого сына она никогда не видела. А в Джо, медбрата с огромными кольцами в ушах, она инвестировала выдающуюся искренность — которая была подлинной находкой в этом мире профессиональных диалогов, чередой смен и привычкой к взяткам. Филлис льстила всем медсестрам и удерживала себя от искушения показать им, на что похож госпитальный уголок в Солт-Лейк-Сити: нечто столь же резкое и до хруста бесхитростное, как лебедь оригами.
По вечерам мать и дочь были друг с другом обходительны; Джин читала книгу Ларри, а Филлис занималась замысловатым вязанием; они охали и гикали, исполняя пируэты в тесной как галера кухне. А днем проводили по большей части безжизненные часы в комнате ожидания, просматривая журнал за журналом. Джин поражалась обилию колонок о здоровье и бесчисленным диетам, меж тем как все вокруг них, в точности как говорила Филлис, были тучными семьями немощности, жирными мужчинами и жирными женщинами, жирными детьми и жирными подростками: юношами в шуршащих объемистых тренировочных костюмах и девушками с промасленными косами, прилепленными к черепам, а затем свободно спускающимися поверх жирных спин и обширных карикатурных задов. Ее забавляло думать о том, что лишь недавно, благодаря понятному вниманию Дэна, она открыла, как выглядит ее собственный зад, и о том, как быстро все это снова стало совершенно ей чуждым.
Ее серию о грехах следует начать с обжорства, думала она, завороженная видом семей в комнате ожидания. Загибая пальцы, она пересчитала грехи: чревоугодие. Жадность. Праздность. Само собой, похоть, зависть и гордыня. Это шесть. Что же идет седьмым? Гнев. Казалось, в этом что-то не то. Гордость и гнев перешли на другую сторону — теперь они стали добродетелями. Похоть обрела свободу, по крайней мере, для некоторых. Праздность теперь затушевана, приглушена и, по крайней мере, после отмены рабства, вызывающе фешенебельна на Сен-Жаке, где жители достигали возраста Мафусаила. Но для Джин в праздности был особый отзвук. Данте описывал ее как грех несостоятельности — не отягощение себя любовью — и приравнивал ее к унынию.
Иногда они отправлялись в кафетерий на пятом этаже, где готовили неплохие супы, а подносы, переполненные сдобой, напоминали Джин о семьях в комнате ожидания. Чтобы немного размяться, они иногда прогуливались вокруг госпитальных построек. Но, случись им забрести чуть дальше, что-то их отталкивало, тащило обратно, словно они достигали конца поводка или прикасались к невидимой электрической изгороди. В основном они сидели или стояли за его задернутой шторой, держа его за руку, массажными движениями втирая лосьон в его тонкую как бумага кожу, читая про себя или вслух. Филлис в скором времени должна была вернуться к своим неполным рабочим дням в публичной библиотеке; она уже опаздывала, и ее волнение возрастало с каждым днем, как пени на давно наложенный штраф. В конце концов Джин убедила мать сделать перерыв, взмахом руки отослав ее в центр, к Аппер-Ист-Сайду.
Билл много спал, а Джин все ждала. Однажды на Бродвее ей попалось заведение с Интернетом, и она заглянула в него, чтобы проверить свою электронную почту. Там было мало нового или интересного, но, когда она прокручивала входящие, убирая их в корзину или удаляя напрочь, обнаружилось явно никем не прочитанное то давнее сообщение из Франции, À l’attention de M. Hubbard, и Джин, щелкнув мышью, открыла его.
