— Симбиоз? Или паразитизм? — спросила Джин у матери, но Филлис была совершенно захвачена этим невозможно медленным танцем. Видение вечного объятия заставило Джин вспомнить «Арундельскую гробницу» Ларкина
[26], стихотворение о благородной чете, высеченной в мраморе, о котором она писала на последнем курсе. Она прокрутила в уме его концовку — или, по крайней мере, то, что она могла припомнить, безмолвно коснулось ее слуха:
Над их истории клочком
Лишь чувство ныне вознеслось:
Преобразил их ход времен
В неправду. Верность камня им
Не мнилась гербом вековым,
Который всем докажет вновь,
Что наш инстинкт почти умен:
Переживет нас лишь любовь.
Именно слова «Верность камня им / Не мнилась гербом вековым» уязвляли сейчас Джин, заставляя ее против воли думать о Марке, сплетенном со своей собственной австралийской лианой; но матери она процитировала только знаменитую последнюю строку. И она рассказала Филлис, что мраморная чета держится за руки. Мать ответила тем, что стиснула ее запястье, словно бы не осмеливалась взять ее за руку. Спеша развеять торжественность момента, Джин рассказала кое о чем, что прочла в биографии Ларкина — как, например, он нацарапал на черновике того стихотворения: Любовь не сильнее смерти лишь из-за того, что статуи держатся за руки на протяжении шести сотен лет. Но она не поведала матери о другой пикантной подробности из его жизни, которая не поразила ее, когда она о ней прочла: что поэту нравилась порнография. Наезжая в Лондон, он имел обыкновение обходить специализированные торговые точки, как правило, «труся» по-настоящему в них входить из-за нехватки самообладания. Школьницы и взбучки, вот что привело к этому Ларкина, а также журнал под названием «Swish»
[27]. Они еще какое-то время постояли молча, а потом Филлис сказала:
— Ты с отцом связывалась?
Вот, начинается.
— Да. Говорила с ним, погоди-ка, примерно неделю назад. А что? Какие-то особые новости?
Странно было, что Филлис сказала «с отцом», а не просто «с папой». В голосе матери она расслышала тоскливую нотку — которой не было в разговоре о Билли: наоборот, беседы о нем были отказом всецело препоручить его смерти.
Не заболел ли папа? Но, чтобы сказать ей об этом, она позвонила бы, а не отправилась бы в полет, длящийся восемнадцать часов.
Со времени их развода прошло двадцать лет. Не мог ли в жизни ее матери появился кто-нибудь новый? Нет, она бы знала. А в жизни папы? Ребячество, конечно, но эта мысль наполнила ее отвращением. Нет, нет и нет. Ее родители пребудут в том же состоянии, что и прежде: просто разведенными. Снова у нее возникло неприятное чувство предвидения, на этот раз говорившего о том, что время и возраст могут отменить любое соглашение — если не ее собственный брак, тогда развод ее родителей.
Когда Филлис снова заговорила, то смотрела на дерево, а не на свою дочь.
— Почти тридцать лет я думала, что мы никогда не расстанемся. А потом, из-за того, что, возможно, было простым… грешком — Билл в те дни был необычайно красив, — в общем, мы все-таки расстались. Я была права. Но при этом я же была и неправа, не знаю, как тебе это объяснить. Знаешь, распутать все это не так уж и просто. Как бы ни права была ты со своей стороны.
Ладно, это не было извещением о смерти. Но вот словечко «грешок» — оно прозвучало едва ли не бойко, ей так и представился Великий Шалун на своей летающей трапеции. В чем состоит добродетельность снижения эмоций? За этим вопросом крылась ее нетерпимость к британскому воспитанию Марка, которое предписывает ни на что не жаловаться, — основной причине, как она чувствовала, того, что теперь он избегает откровенности. Ей хотелось, чтобы все перестали ее прикрывать, если это было именно тем, что, как им представлялось, они делали. Джин вспомнила, как ей пришлось настаивать, чтобы ей разрешили пойти в больницу и в последний раз увидеть Билли — попрощаться с ним, прежде чем отключат его дыхательную машину.
— Ты говорила, что порвала с папой, потому что у него был роман?
— Да. Одним словом. Так и говорю.
— Мама, мне тогда было двадцать шесть. Зачем было так долго ждать, чтобы сказать мне об этом только сейчас?
— Момент был неподходящий. И твой отец, он нездоров, Джин. Вот о чем я хотела тебе сказать. У него — не знаю, как много тебе известно — случилось несколько этих, микроинсультов, никто даже не может сказать, сколько именно. Некоторые из них по симптомам ничем не отличаются от настоящего инсульта, но, как полагают, не причинят какого-либо длительного вреда. Так мне сказали на этой неделе. Ты папу знаешь. Он не собирается объявлять об этом направо и налево. И будет это игнорировать так долго, как только возможно. Он практически глух, однако и помыслить не хочет о слуховом аппарате. Но, чтобы ответить на твой вопрос, скажу вот что: я ничего тебе тогда не рассказывала, потому что у тебя были свои трудности. Твоя беременность — с этой пре-как-бишь-ее-там.
— Преэклампсией.
— Точно. Я просто не думала, что тебе нужна эта информация. Знаю же, как вы с отцом близки.
Последовала долгая пауза, во время которой Филлис рылась у себя в сумке в поисках глазных капель. Джин не нарушала тягостного молчания между ними, глядя, как мать поочередно раздвигает пальцами свои веки, роняя себе в глаза слезинки капель.
— Ты имеешь в виду, что чувствовала себя униженной, — сказала наконец Джин.
— Ну, на мешок смеха это совсем не походило, здесь ты не ошибаешься.
Снова наступило продолжительное молчание. Филлис вытирала глаза тыльной стороной ладони, покрытой пигментными пятнами. Грешок, микроинсульт, все совершенно безвредно и вряд ли приводит к микросмерти, думала Джин, — а потом вспомнила, что, по словам Марка, это французское обозначение оргазма: le petit mort
[28]. Но она предпочла отвернуться от его ментальной вселенной — что же на самом деле с папой? И что такое с Филлис? Джин предположила, что та, возможно, бессознательно, воспользовалась глазными каплями для прикрытия — не хотела, чтобы дочь видела ее естественные слезы.
— Наверное, мне надо тебя поблагодарить. Я понимаю: ты пыталась меня защитить.
— Ну да. Но, сказать по правде, мы тогда все это только-только преодолевали. И, честно говоря, это случилось до того возраста — я имею в виду свой возраст, — когда кажется, что можешь себе помочь, поговорив о чем-то. Я едва понимала, что именно меня подкосило, а потом вдруг все оказалось решено и не оставалось… никакого выхода. Словно самой меня там почти и не было.
