Дверь одной из лож была открыта, и Марек увидел там пана Вудского, аптекаря, и еще двоих мужчин, которые горячо спорили, то и дело повторяя слова «пожизненное заключение» и «смертный приговор». Потом они протянули друг другу руки, и пан Вудский разбил их ребром ладони. Марек незамеченным миновал ложу и пошел дальше. Из-за неплотно закрытой двери в конце коридора повеяло приятным – не хуже, чем от супа в приюте, – запахом. Краска, пот, пыль, машинное масло, дешевые духи и даже примесь тухлятины – так и хотелось поглубже втянуть этот запах. Ну так что, может, он и вправду станет таким Пискатором, про которого говорила пани Регина?.. Больше не раздумывая, Марек спустился вниз по железной винтовой лестнице. Никто не обращал на него внимания, только раз он услышал сердитый окрик и быстро отскочил, пропуская тележку, которую вез какой-то силач. Марек не сомневался, что этот человек – силач, потому что в тележке были утесы и греческие колонны, наверняка очень тяжелые. Впрочем, он не долго оставался в заблуждении, сообразив, что тяжелые колонны сродни его вырезанной из станиоля мебели, расставленной в обувной коробке. Догадка ничуть его не разочаровала, как и не показались смешными мужчины в белых хламидах вроде ночных рубашек, из-под которых торчали тощие голени. Особенно ему понравился человек в сером халате, который, манипулируя тросами, опускал откуда-то сверху огромную картину, где были изображены луга на склонах холмов и дом с колоннами. Даже если Пискатор не был актером, а всего лишь перетаскивал с места на место картины, Мареку хотелось быть таким, как он.
Услышав зычный голос судьи, он испугался и на всякий случай замер, стараясь уподобиться дереву, но судья его узнал и приветливо кивнул, а потом поднял руки, и стало темно. Чуть погодя темнота начала рассеиваться, и зажглось солнце, правда какое-то несмелое: Марек понял, что это рассвет в далеком краю.
– Что же тебе теперь делать, бедняжка? Я знала, что этот брак добром не кончится. – Хелена так натурально изобразила сочувствие, как будто, стоило ей посидеть в ложе, у нее проявились актерские способности.
У Регины на языке вертелись два ответа: один недвусмысленно сулил Хелене большие неприятности в самое ближайшее время, а второй, более простой, состоял всего из одной фразы, подслушанной в подворотне гетто. Однако она смолчала, так как заметила в ложе напротив Вильского, явно подававшего ей знаки. К счастью, в этот момент погас свет. Узкий луч прожектора осветил просцениум, на который вышел актер в шутовском наряде. Поднеся к глазам сложенную ковшиком руку, точно пытаясь что-то разглядеть в темноте зрительного зала, он произнес:
– Не ждите, что я буду смешить вас и забавлять, сегодня речь пойдет о вещах серьезных и важных, а сказанное омрачит вам чело и исторгнет потоки горьких слез из глаз. Кто способен на жалость, увидит страданья, достойные сочувствия и тяжких вздохов. Тот же, кто рассчитывает услышать скабрезные шутки, смех женщин, звон сабель и отзвуки ожесточенной схватки, кто надеялся лицезреть шута в пестром наряде, будет разочарован. Итак, главные судьи этого действа, выслушайте наш печальный рассказ, не стесняясь слез. И пусть пред вами, как живой, предстанет, словно восстав из могилы, хорошо известный вам человек.
Луч света на минуту погас, а затем медленно поднялся занавес, открывая сельский пейзаж и на его фоне нескольких вооруженных палками актеров, изображающих римских граждан.
– Послушайте меня, прежде чем пойдем дальше, – сказал крепкого сложения мужчина с самой увесистой палкой в руке и, чтобы подчеркнуть важность того, что он намерен сказать, встал на лежащий у дороги камень. Камень заскрипел, но нагрузку выдержал. Актер, видно, играл человека уважаемого, ибо остальные дружно вскричали:
– Говори, говори!
– Готовы ли вы скорее умереть, чем голодать?
– Готовы, готовы.
– А знаете ли вы, что злейший враг народа – Кай Марций?
– Знаем, знаем! – наперебой закричали все.
Регина была уверена, что это Шекспир, хотя не могла вспомнить, какая пьеса. «Троил и Крессида»? Она бы не поручилась.
– Все достояние – у патрициев. Мы бы прокормились даже тем, что им уже в глотку не лезет. Наша худоба, наш нищенский вид – это вывеска их благоденствия. Чем нам горше, тем им лучше. Отомстим-ка им нашими кольями, пока сами не высохли, как палки. Вы согласны? – Актер воздел вверх свою дубину, отчего вид у него стал поистине устрашающий.
– Согласны! Идем не мешкая! – Его слова пришлись по вкусу не только окружающим, но и вызвали одобрительный шумок в зале.
– Дайте мне сказать, достойные граждане… – неожиданно вмешался человек с приклеенной седой бородой, до сих пор державшийся в стороне. – Разве вы забыли, какие у него заслуги перед отечеством?
– Все, чем он прославился, сделано им ради спеси. – Стоящий на камне мужчина прекрасно изобразил гнев. – Пусть мягкосердечные простаки думают, что он старался для отечества. На самом-то деле он поступал так в угоду своей спеси, а ее у него не меньше, чем славы.
– Но ведь ты же не скажешь, что он жаден? – Седобородый не собирался уступать.
– А хотя бы и так. Зато у меня других обвинений хватит. Да у него столько пороков, что устанешь перечислять.
– Тише, сюда кто-то идет, – крикнул один, а оратор поспешно сошел с камня.
На сцену вышел актер, чей костюм указывал, что это патриций или еще более важная особа. Регина узнала Аркадия Божика, который, учась в Варшавском университете, кормился за счет своего специфического гардероба. Не было фильма из жизни высших сфер, чтобы Божик не мелькнул в нем в своем знаменитом фраке. Раза три в месяц он получал гонорар по самой высокой ставке – пятнадцать злотых. Не только за фрак, прежде всего за весь облик – неизменно пояснял он. Как на такие деньги можно было жить, Регина плохо себе представляла. В гетто она помогла ему устроиться в мастерскую бумажных игрушек. В зале суда только он кланялся ей издалека.
– Эй, земляки, что с вами происходит? – осведомился он тоном человека, знающего почем фунт лиха. – Куда с дубьем бежите вы?.. Неужто горя вы хлебнуть хотите?
– Да мы и так уже им захлебнулись.
– Друзья, поверьте мне, о вас пекутся патриции. Я знаю, дорог хлеб и голод вас томит, но столь же глупо, как замахнуться палкою на небо, вам восставать на Рим… Увы! Влекомы вы бедой туда, где ждет вас горшая беда, а вы клянете, как супостатов, кормчих государства, отечески пекущихся о вас.
– Пекущихся о нас? Как бы не так! – Высокий актер, играющий предводителя отчаявшейся черни, вспомнил про свое назначение. – У них амбары от хлеба ломятся, а они нас морят голодом. Что ни день, выдумывают новые эдикты, чтобы поприжать и скрутить бедняков. Если нас не пожрет война, они сами это сделают; вот как они нас любят!
Тихо, почти незаметно, на сцене появился еще один персонаж. Видимо, тоже важная персона, поскольку на нем были сверкающие доспехи, а за поясом – меч. Да и сам облик актера свидетельствовал о том, что он исполняет одну из главных ролей. Мало кто, даже в гриме, был бы настолько похож на бюст Юпитера Капитолийского. Регине показалось, что это тот самый актер, который за несколько месяцев до войны играл у Шиллера Кордиана.
