– Ты такое же чудовище, как он! – раздался крик в зале. Кричала женщина, чьи седые волосы не вязались с молодым лицом. – Ваша честь, полицейские силой вырывали у нас детей! Председатель им пообещал, что их собственных детей не тронут. Вон тут сидит один из этих мерзавцев… Посмотрите: даже глаз не опустит! – Женщина указала на молодого мужчину в пиджаке в рубчик.
– У меня детей не было! – Под устремленными на него взглядами мужчина побелел как полотно. – Мы только исполняли приказ. Другие полицейские тоже потеряли детей.
– Но их дети прожили на два года дольше! Моему Исеру было уже три года, он мог работать, а пришел этот негодяй с солдатами, и его забрали…
– Успокойся, Сара, – сказал судья. – И вы, в зале, тоже. Хотя бы делайте вид, что вы в обыкновенном суде, где есть правила, которые надо соблюдать.
Люди замолчали – главным образом, от удивления, откуда судье известно имя скромной портнихи Сары Грюншпан. Однако быстро нашелся смельчак, который решил, что в суматохе ему может повезти. Еще два-три человека уже открывали рот, но он всех опередил.
– Ваша честь, – негромко, но отчетливо попросил он, – разрешите выйти по нужде. Я сразу вернусь, обещаю.
– Нет такой нужды, чтоб нельзя было потерпеть, Даниэль. Лучше подумай, как ответить на вопрос, который тебе зададут. И вы все тоже!
Стало тихо, а Даниэль Левинский, наборщик «Утреннего голоса», обрадовавшись, что судья его знает, как и было велено, задумался.
– Продолжайте, господин адвокат, не то мы отсюда никогда не уйдем…
Регина поняла, что Борнштайн не терял времени даром. Пока шли эти перепалки, он, видимо, что-то придумал.
– Раз уж мы смотрим фильм, попрошу отмотать пленку назад…
Старичок, обслуживающий проектор, долго не мог найти нужное место.
– Вот здесь, пожалуйста, остановитесь. Чуть-чуть вперед. Спасибо, хорошо. Прошу всех внимательно посмотреть на экран. Видите неестественный блеск в глазу? Это слеза. Несомненно… Этот человек плачет.
– Какая там слеза – случайный блик, – раздраженно выкрикнул Вильский.
– Чистой воды слеза.
– Вам хочется, чтобы так было. Ладно, пускай. Я тоже попрошу немного перемотать пленку. В самом начале я заметил кое-что весьма характерное. Еще, еще… Вот здесь, перед тем, как он поднимется на трибуну. Прошу обратить внимание, с какой грацией наш Мордехай достает расческу и приглаживает волосы. Может ли человек, который через минуту заплачет, думать о своей прическе?
– Это непроизвольный жест человека, который через минуту взойдет на эшафот. Кто знает, господин прокурор, не захотелось ли бы вам, окажись вы в подобной ситуации, причесаться или просто чем-нибудь занять руки… – Борнштайн еще не договорил, но Регина уже поняла, на что он рассчитывает. И не ошиблась: в зале захихикали, а прокурор нервно потер лысину. – Господин председатель заплакал, потому что дети были смыслом его жизни. Полагаю, всем вам известно, что, будь это возможно, он с радостью отдал бы руку за спасение хотя бы одного ребенка.
– Это вы так полагаете. Когда председателю юденрата в соседней Здунской Воле приказали доставить для отправки на смерть тысячу евреев, он сказал, что может привести только четверых: себя самого, свою жену и двоих детей. И за это поплатился не рукой, а жизнью.
– Благородный поступок… но чем это помогло евреям из Здунской Воли?
– Все погибли – так же, как евреи из лодзинского гетто, где не благородство правило бал, а подлость.
– Ваша честь, запретите обвинителю оскорблять человека, которому он в подметки не годится. Благодаря своему прагматизму господин председатель – единственный в мире! – сумел тогда спасти семьдесят тысяч евреев. Он их благодетель. И эту очевидную истину не могут опровергнуть даже злейшие его враги.
– Позвольте, ваша честь, задать вопрос Етле Яблонской, хоть она и не была заявлена в качестве свидетеля. Вон та женщина в черной кофте… в предпоследнем ряду… – Обвинитель на кого-то указывал рукой.
– Задавайте, только покороче. – Судья облокотился на стол и обхватил голову руками. То ли о чем-то задумался, то ли отгородился от происходящего.
– Госпожа Яблонская, вы были на Лагевницкой, когда гестаповцы пришли в больницу за детьми и больными, отдать которых так красноречиво просил правитель гетто…
– Протестую! Называя господина председателя правителем гетто, обвинение ставит его на одну доску с немецкими властями, – вмешался Борнштайн.
Регина подумала, что на его месте поступила бы так же. Нельзя допускать подобные сравнения.
– А я рекомендую господину адвокату не отвлекать судью несущественными мелочами – для его клиента это может плохо кончиться. – Казалось, Вильский, угадав, о чем она подумала, хочет оборвать ход ее мыслей. – Мне бы, конечно, не следовало давать советы защите, но это я так, по доброте душевной… Говорите. Вы бежите на Лагевницкую, чтобы забрать из больницы отца…
Етля Яблонская раскрыла рот, но тут же закашлялась. Когда-то она была очень хороша собой, да и сейчас на ее лице проглядывали следы былой красоты. Только вот кашель не оставлял сомнений, что жить ей осталось недолго.
– Я знала, что первым делом будут забирать из больниц детей и стариков. А у меня отец лежал в больнице, он где-то заразился туберкулезом. Дома я хотя бы могла его спрятать – например, под кроватью… у нас была высокая кровать…
– При всем моем уважении к вашему отцу, попрошу рассказать только о том, что делалось перед больницей. Мне не разрешено долго с вами говорить…
– Я несла папе пальто, чтобы он надел его на пижаму, и так мы бы вышли. Издалека я увидела грузовики и оцепление – к больнице никого не подпускали. Я поняла, что опоздала. Стояла и плакала…
– И что еще вы увидели?
– Гестаповцы с верхних этажей выкидывали подушки. Я даже удивилась: ведь про них никак нельзя сказать, что они не берегут добро. На следующий день я узнала, что это были маленькие дети… их выбрасывали вместе с постелью. Папу, конечно…
– Спасибо большое за ваш рассказ. – Вильский поклонился и обратился к залу: – Вот таким образом маленькие дети, отдать которых просил наш благодетель, покидали его государство. Заметим: государство, созданное бывшим директором приюта. Страшно подумать, что до войны в его руках были судьбы детей…
Регине был отвратителен этот человек, красующийся перед сидящими в зале, будто тенор на концерте в женской гимназии, однако она понимала, что должна скрывать свои чувства. Впрочем, справедливости ради следовало признать, что он мастерски умеет играть на эмоциях. На суде она бы с ним не смогла справиться – одно утешение, что в Лодзи никто б не смог. Разве что ее шеф Эмиль Монтляк разделал бы его под орех, да и то не наверняка…
– Звучит впечатляюще! – воскликнул защитник. – Обвинение пытается возложить всю вину за то, что случилось с евреями, на господина председателя. Я выслушал эти – назовем вещи своими именами – наглые инсинуации с грустью, но и, прямо скажу, с восхищением: надо уметь так ловко водить людей за нос! А сейчас я воспользуюсь тем, что господин судья задумался, и, нарушив правила, задам несколько вопросов свидетелю, который также не был раньше заявлен. Господин Борнштайн, прошу вас занять свидетельское место…
